Сказка будет жить долго
Шрифт:
Аделаида помнила, как во дворе за столом соседки рассказывали один удивительно поучительный и ужасный случай. Одну девочку мать с детства водила в баню. А у неё на спине была большая родинка. И вот однажды, когда девочка выросла, одна женщина стала сватать её за своего сына, а родители девочки отказали. Тогда в отместку злая мать рассказала своему злому сыну, так, мол, и так, у неё, мол, родинка на спине. И злой сын, раз ему было отказано в руке и сердце, стал всем рассказывать, что та девочка испорченная. А если она не испорченная – откуда он знает, что у неё родинка на спине?! Правда, потом ещё несколько раз девочку эту хотели посватать, но им говорили, что она испорченная. Женщины, когда проверяли её спину, ну, мать там жениха, или тётя, видели, что у неё правда родинка! И так на ней никто больше
Аделаида одуревала от таких рассказов. Ей было безумно жалко «девочку», однако она не понимала: зачем та показывает спину всем желающим? Это ж не прививка от столбняка под лопатку, и не городской музей, в конце концов! Она всей душой желала ей встретить настоящего принца, но сама очень затруднялась делать выводы из этой «весьма поучительной» истории: то ли не ходить в баню и не мыться вовсе? То ли мыться, но при этом ходить по бане в пальто?..
К половозрелому возрасту дамы, эдак годам к тринадцати, родители потенциального жениха должны были быть уверены, что ни в садике, ни в школе она с мальчиками за одной партой не сидела; ни один представитель мужского пола при чихании в неё не попадал; из одного с ними стакана она никогда не пила; булочку в школьном буфете откусывать не давала. А так как глаза родственников жениха были постоянно и везде, подсунуть копию за ценнейший оригинал практически никому не представлялось возможным…
Существовали, правда, и сезонные распродажи. Это когда всё-таки невесту уличали в откусывании булочки в школьном буфете на глазах бдительной общественности. За такие провинности могли с натугой взять или за вдовца, или за трижды разведённого с пятью детьми.
У незапятнанных всё шло по другому, накатанному как в «Колобке» сценарию.
К годам шестнадцати отец отрока начинал перебирать невест. Он ходил по своим друзьям, или его родственники водили по своим, говорил длинные беседы за накрытыми столами, присматривался к их дочерям, племянницам. Когда выбор на какую-нибудь из счастливиц наконец выпадал, промеж родителей обеих заинтересованных сторон начинался более тесный междусобойчик. Они встречались, навещали друг друга дома, вели дипломатические переговоры. В определённый момент спелости дипмиссии, отец отрока решительно открывал карты. Выглядело это примерно так:
Сын мой! – отобедавши, торжественно начинал папаша. Загасив самокрутку в тарелке от лобио, он, торжественно икнув, произносил:
– Ты уже вырос!
Прыщавый отпрыск обширного рода с еле пробившимися на верхней губе усами, не смея поднять глаза на отца, шумно всасывал носом воздух и согласно кивал.
– У моего друга (Вано, Михо, Серго и т. д.) есть дочка. Хорошая девочка. Пойди, посмотри. Может, тебе понравится. Тогда возьмём!
Отрок продолжал смотреть в пол, но во всей его фигуре угадывалось удовольствие и радость от того, что папаша, оказывается, звал на кухню не за космы таскать за найденные у него в кармане сигареты, а жениться предлагает!
– Жениться – это хорошо! Зимой тепло и всегда под боком.
Однако бывали случаи, когда по случаю смерти отец у девушки отсутствовал. Тогда «смотреть» девушку и договариваться было сложнее. Она должна была где-то появиться, чтоб её увидели и оценили по достоинству. А где приличная девушка в сопровождении матери может свободно появиться, не боясь испортить репутацию? Конечно же, на панихиде или похоронах. А ещё лучше – и там и там.
В городе постоянно кто-то умирал. Умирали, конечно, и в деревне. Только туда было несколько сложнее добраться.
Если член семьи покойника работал на предприятии, то для всех желающих отдать последние почести покойнику заказывался автобус. Желали, обычно, многие. Кому не захочется из душного города, наполненного бетонной пылью, замешанной на выбросах Азотно-тукового комбината, оказаться в мало-мальски приличной деревне, с буйной порослью крапивы вдоль забора и белыми гусями, принимающими грязевые ванны, в самом центре двора? И всего-то цена путешествия пять рублей «в помощь пострадавшим».
Автобусы отходили прямо от дверей заведения, где трудился на благо Родины родственник покойного. Степень схожести ДНК никакой роли не играла. Это вполне могло не быть кровным родством; могла быть какая-нибудь двоюродная бабушка соседки сестры крёстного дедушки тёти племянницы учительницы папиного двоюродного брата единоутробной знакомой. И не важно, что бабушка – долгожитель, что заклинило за сто пять лет. Соболезнующие очень искренне, так сказать, с большим чувством провожали в последний путь страдалицу и непомерно кручинились о её внезапной кончине и в результате этого – «совершенно безвременном уходе». В глубине души все понимали бренность бытия и желали себе прожить столько же, и позже быть похороненными, как эта усопшая бабушка, в тиши зелени кипарисов аккуратного деревенского кладбища, оплаканным детьми, внуками, правнуками, пра-пра-правнуками и сослуживцами работающего на предприятии родственника. Но, на людях вести себя надо было прилично: облачившись в чёрное, громко рыдать, утираясь платочком. Для столь торжественных случаев они приобретались заранее у спекулянтов, привозивших их из «самого Китая», по пять рублей за штуку. При появлении во дворе новой партии соболезнующих этикет требовал резкого увеличения мощности звука, затем надо было подойти к вошедшим, взять под белы рученьки. Потом, уже совершенно обезумевших, подвести поближе к гробу и облокотить там, поближе к покойнику, чтоб дать вволю наплакаться. Наплакавшихся провожали к выходу во двор, вновь соблюдая все ритуальные действия, но в обратном порядке. Там «дежурные» рассаживали их по стульям, где отрыдавшие могли, наконец, успокоиться и, вдоволь наговорившись друг с другом, прикорнуть под сенью деревьев.
Прощание в деревнях обычно продолжалось неделю-две. В зависимости от дальности проживания приглашённых и вообще количества разосланных телеграмм и на основании полученных на них ответов:
Без нас нехоронит восклиц знак немедленно выезжаем восклиц знак.
В городе всё происходило немного проще, хоть в целом по тому же сценарию. Был, конечно, свой городской колорит, что делало прощание похожим на краткое школьное изложение знаменитого произведения какого-либо классика. В обычных малогабаритках больше десятка человек никак не умещалось, даже если они втягивали животы и жались к стенкам. Поэтому товарищами в чёрном оккупировался целый квартал с прилегающими к нему близлежащими. Иногда из-за пристроек, или узости салона квартиры, вынести почившего ногами вперёд было совершенно невозможно, тогда стучали соседям напротив, прося развернуться. Нескольких покойников высунули с первых этажей прямо в окна.
Общим и в городе и в деревне было уважительное, прямо таки трепетное отношение к покойнику, всеобщие по нему скорбь и любовь. Гражданские панихиды и похороны являлись культовым местом общения и встреч. И ни в какое сравнение не шли ни с парадом на 1-е мая, ни с Новым годом, ни с кинотеатром. А посему девушки, желающие заслужить себе место под солнцем и застолбить его за собой, были просто обязаны минимум раза два в неделю появляться в местах массового скопления народа под руку с мамой, тётей, старшей, но обязательно замужней, сестрой. И не было лучшей путёвки в жизнь для молодой леди, чем её смирение, доброта и отказ от всего земного. А посему – хронически нескончаемые панихиды и похороны в городе были местом показа и ярмаркой невест.
Ещё много интересного можно сказать о нравах и обычаях, царствовавших в Городе, где родилась и старалась расти Аделаида, где на площади 180 квадратных километров расположилось десять заводов-гигантов с массой работающих на них пролетариев и ждущих их с работы жёнами, ещё три зоны с уголовниками, всегда голодными и без жён; общежития с «вольнохожденцами» – осуждёнными условно и мрачный, серый детдом с потенциальными претендентами пополнить в будущем ряды, в лучшем случае, «вольнохожденцев»…
Город и сам был похож на огромную зону, с унылыми серыми домами и обшарпанной штукатуркой, где царили волчьи законы и правил произвол.
Глава 8
Это ещё было в старой школе, когда у Аделаиды ещё не было каникул.
Мама всегда проверяла уроки, поэтому их приходилось делать очень честно и прямо после школы. Иногда рисование и пение ей разрешали оставить на утро. Аделаида любила делать уроки. Во-первых, потому, что в это время её никто не трогал. Можно было хоть целый вечер просидеть за письменным столом, выводя сиреневыми чернилами: