Сказка о принце. Книга первая
Шрифт:
Штаббс лишь пожал плечами, когда Магда заикнулась ему о своей просьбе. И Вета – осужденная Жанна Боваль – поступила в полное распоряжение лекарки.
Первые дни девушка просто отсыпалась в крошечной каморке Магды. Она не имела права оставаться здесь на ночь – к большому сожалению и той, и другой, и поэтому несколько дней Магда просто запирала новую помощницу и уходила по своим делам. Или, напевая под нос, стирала и скатывала бинты, перебирала запасы трав, то и дело вздыхая: «Зима, а я, дура, кровохлебки много не запасла», либо что-то в том же духе. Вета же, впав в тяжелую дрему, даже не слышала ее шагов – она отлеживалась, экономя и копя силы, словно раненое животное, которому нашлось-таки укромное место отлежаться. Неизвестно, что будет впереди, а потому – пока
Здесь тоже было тяжело – может быть, даже тяжелее, потому что Магда, при всей симпатии, новую помощницу не щадила. Работы у них было много, так много, что Вета порой удивлялась, как прежде лекарка справлялась со всем этим одна. Столько нужно помнить, и столько знать, и столько уметь; Вета и прежде испытывала к лекарям искренне уважение и почтение, но теперь… нет, ей никогда этому не научиться, с этим родиться нужно, оно в крови. «Оботрется», - говорила в таких случаях Магда.
Труднее всего приходилось вечерами. От момента окончания работ до отбоя у каторжников был час; к Магде тянулись ушибленные, вывихнувшие пальцы под обвалами, порезанные, а то и с гниющими чирьями – и за этот час нужно было успеть обиходить всех. Не проходило дня без несчастных случаев как среди каторжан, так и среди солдат, и скоро Вета стала относиться к расшибленным головам, разможженным рукам и гнойным нарывам едва ли не философски.
Материал, на котором ей приходилось учиться, был грубым, откровенным и не сдерживающим ни слов, ни криков, ни желаний; женщин здесь было слишком мало. Но если каторжники скоро стали относиться к ней чуть иначе – бывало, и сестренкой назовут, то солдаты и офицеры охраны, невзирая ни на запреты, ни на указы, то и дело норовили залезть под юбку. Как Магда умела ставить таких на место, оставалось для девушки загадкой.
Нельзя сказать, что они сдружились – аристократка Вета и крестьянка Магда. Но между ними установилось что-то вроде взаимной симпатии. Вета была благодарна Магде за перемены в своей судьбе. Под началом лекарки ей жилось намного проще и легче. Прибавилось сил, уже не так болели по ночам руки и ноги, и даже голод мучил не столь сильно. Магда относилась к молоденькой девушке с легким оттенком покровительства, если и не материнского, то почти сестринского, и гордая Вета почувствовала и поняла это. Как знать, может, в других условиях и другом месте эта странная дружба умерла бы, не родившись, но и та, и другая слишком сильно истосковались по теплу и участию. Судьба Магды потрясла Вету; Магда, в свою очередь, искренне сочувствовала Вете, зная, что такое пострадать без вины. Обе не были слишком уж откровенны друг с другом, осторожничали, приглядываясь, но установившуюся симпатию друг к другу скрывать не пытались.
Встречи с друзьями стали возможными раз в неделю, а то и реже, и Вета отчаянно тосковала по редкой этой удаче – видеть их, слышать их голоса. От недели к неделе с горечью замечала она изменения в знакомых лицах, с ужасом думая: «И я – так же?». Суровый климат, скудная еда и тяжелая работа стерли со всех троих последние следы детства. Привыкшие к жаркому солнцу и короткой зиме Юга, они отчаянно мерзли – в ноябре снег прочно покрыл землю ледяной коркой. Вета исхудала так, что платье висело на ней мешком, а кости ключиц выпирали из ворота. Походка ее стала шаткой и неустойчивой, густые волосы, остриженные коротко, вихрами торчали вокруг похудевшего лица. Ян и Патрик сильно осунулись, но если Вету физический труд ломал, то им, привыкшим к фехтованию, охоте и верховой езде, он не мог повредить так сильно, скорее наоборот – сделал даже крепче. Кроме того, Патрика несла на гребне волна страсти, накрывшая их с Магдой так внезапно и сильно. Он словно не замечал усталости, несмотря на то, что крепко недосыпал.
* * *
Зима тянулась медленно и тягуче. Жестокими холодами, снегопадами, непосильной работой, но все это было мелочью по сравнению с теми крошками радости, которые порой выпадали им, каждому свои.
Где они, зимние сказки из прошлого? Катания на санях по заснеженным улицам; снежные городки и ледяные фигуры на главной площади столицы; горячее вино со специями, шумные разговоры вечерами – а в замерзшие окна смотрят огромные звезды; танцы в огромной, гулкой зале… Здесь – лишь серый, утоптанный до неразличимости снег, вечно зябнущие руки и тяжелая тоска черными вечерами. Тоска, которая никогда не закончится. По дому. По теплу, которого здесь так мало…
Вета самой себе не решалась признаться, как сильно привязалась она к Магде. Сдержанная, невозмутимая, совсем чужая деревенская женщина стала ей почти родной; если не считать Патрика и Яна, это был единственный человек, которому не все равно, что с ней, Иветтой Радич, здесь будет.
Тем больнее стал удар, нанесенный неожиданно.
Тот вечер был на диво ледяным. Накануне случилась оттепель, а с утра ударил мороз, и дорога от лагеря до карьера превратилась в ледяной каток. Вечером, после работ, к Магде потянулись вереницы зашибленных, вывихнувших и сломавших руки и ноги, просто обмороженных. Уже перед самым отбоем Вета, выплеснув на задворки таз с грязной водой, остановилась на крыльце, устало прислонившись к столбикам перил. Передохнуть. Хоть минуточку постоять здесь, прежде чем зайти обратно. Подняла голову, отыскала взглядом Ковш и грустно вздохнула. Нет, нужно идти, Магде там и продохнуть некогда.
Из-за двери каморки не слышно было ни голосов, ни плеска воды – неужели все, неужели схлынул этот кажущийся нескончаемым поток? Вета устало приоткрыла дверь - и остолбенела. Патрик – как он успел появиться здесь?
– и Магда, обнявшись, целовались так самозабвенно и неистово, что даже не заметили ее появления.
Беззвучно охнув, Вета кинулась обратно. Не замечая обледенелых ступеней, выскочила на улицу, отшвырнув злополучный таз. Морозное небо было покрыто светло-серебристой пылью, в гулком ледяном воздухе далеко разносились звуки. А ей было жарко – от непролитых слез, от горя и обиды, от отчаянного ощущения одиночества. Снаружи колотил озноб – так, что тряслись пальцы, а душа горела огнем. Не замечая, что делает, девушка рванула ворот и, пошатываясь, побрела куда-то, а куда, и сама не знала. И только обнаружив себя в углу между забором лагеря и задней стеной барака, остановилась. Судорожно закусила сжатые побелевшие пальцы. А потом упала на снег, давясь рыданиями.
Жить больше было незачем. Все эти месяцы она поддерживала себя одним лишь именем Патрика, надеждой на редкие встречи с ним, ожиданием ласкового взгляда и улыбки. Все казалось, все это теперь принадлежало ей – почти безраздельно. Даже здесь, в страшном месте, где, кажется, не сохраняется ничего человеческого, порой ловила Вета женские взгляды, бросаемые на Патрика, и гордость наполняла ее душу. И теперь оказалось, что он принадлежит не ей, совсем не ей! Чужой, другой. А ей остаются лишь крохи, лишь обломки.
Даже к Эвелине не ревновала его Вета так, как к Магде. Тогда, много тысяч лет назад, год назад, все это было наполовину игрой. Теперь же… теперь он уходил, единственный мужчина ее жизни, уходил к другой, и ей оставалось лишь смотреть, потому что воевать за него она не умела… да и не хотела, наверное. Он мужчина, он выбирает сам. И теперь остается лишь глотать беззвучные слезы и улыбаться в ответ на его улыбку – теплую, дружескую… всего лишь дружескую. Всего лишь. И не сметь надеяться на большее…
Слезы рвались, клокоча где-то в горле, перехватывало дыхание. А потом в глазах потемнело, и Вета даже обрадовалась – сейчас она умрет, и все будет хорошо. Скорее бы…
Когда ее подняли и, встряхнув, поставили на ноги, Вета слабо всхлипнула и снова опустилась в снег. Зачем, ну зачем? Оставили бы все, как есть. Уснуть бы – и не проснуться.
– Чего ревешь? – спросил резкий голос. – Что стряслось?
У нее достало сил посмотреть, кто это так бесцеремонно вырвал ее из пучины горя. А посмотрев – подняться на ватных ногах, потому что перед комендантом полагалось снимать шапку и кланяться за десять шагов.