Сказка Шварцвальда
Шрифт:
Больная пошла ей навстречу, и с каждым ее шагом удивление Марии становилось все сильнее. К ней приближалась женщина, только этим утром сбившая ее на машине и любезно подбросившая в клинику.
Огромные испуганные глаза Маши явно доставляли удовольствие больной. Она подошла совсем близко и широко радостно улыбнулась, показав прекрасные жемчужные зубы.
Маша, не отрываясь, разглядывала стоящую напротив женщину. Она была довольно высока, прекрасно сложена, стройную фигуру совсем не портил, скорее украшал широкий шелковый халат, расписанный изысканным китайским орнаментом, ее темно-русые вьющиеся волосы были небрежно убраны в пучок, а ясные зеленоватые глаза с хитрым прищуром не отрываясь смотрели на растерявшегося новоявленного личного врача. Да, это была та самая женщина, которая сбила ее на дороге утром и не успела впопыхах назвать своего имени, а Маша не догадалась его спросить.
— Так, доктор, сейчас мы с Вами явно поменяемся местами. Неужели, Ирина не сказала Вам, что мы близнецы? Кстати, как поживает Ваше колено? Не волнуйтесь — через три дня оно угомонится.
— Значит, она… Ваша сестра? Удивительное совпадение, просто невозможное стечение обстоятельств, что именно ее машина сегодня утром…
— Мария, да будет Вам. Неужели прожив столь долго, почти тридцать три
(Виктория мягко улыбнулась), Вы так и не поняли. что никаких совпадений не бывает, и обстоятельства просто так не соприкасаются, все предопределено. Тем более наша с Вами встреча.
"О Господи! Бред начался с первой минуты разговора, что же ждать дальше" — мелькнула в голове Маши мысль
— Доктор, вы только не подумайте, что я брежу (Маша вздрогнула) — я всего лишь вторю давно подтвержденной теории……, что все поступки людей запланированы Главным Кукловодом… они уже происходили…ранее
Маша прерывисто втянула в себя воздух и постаралась взять инициативу в свои руки
— Виктория, давайте сядем, мне весьма неудобно вести разговор практически у двери в палату. Не хотелось бы, чтобы кто-то был его свидетелем.
Женщина усмехнулась, видя стремление врача сменить тему разговора.
— Да, проходите, располагайтесь в кресле, доктор. Вы зря волнуетесь, в это время дня в коридоре никого нет.
Маша устроилась в кресле напротив небольшого дивана, на который, расслабленно закрыв глаза, прилегла Виктория.
Маша постаралась сосредоточиться.
— Ну вот теперь хорошо и всем удобно. Вы видимо привыкли вести разговор лежа. Часто посещали психотерапевтов?
Виктория блаженно улыбнулась и потянулась с кошачьей грацией.
— Да, их было немало в самом начале, пока я наконец не поняла, кто я на самом деле, и в чем мое предназначение. Что все их заумные мужские беседы, сосредоточенные лишь на изучении моего скрытого либидо и латентной фалософобии, лишены всякого смысла.
— И в чем ваше предназначение, Виктория?
Ответ прозвучал молниеносно и сухо, как выстрел.
— Я медиум.
(Бог ты мой! А я Мария Терезия в таком случае! Начался обычный диалог с буйно помешанным) — подумала Маша, подыскивая правильные аргументы для продолжения беседы.
— Нет, Маша, никакая Вы не Мария Терезия, царской крови в Вас ни капли, увы… А вот имя Маленькая Птичка приклеилось не оторвешь. — спокойно пробормотала Виктория, так и не открыв глаза.
(Что происходит? Как она…это делает?)
— Маша, простите, мысли некоторых людей подобно зачитанной книге, я их вижу как на ладони… Да успокойтесь Вы наконец, — Виктория открыла глаза и легла набок, небрежно закинув ногу на подлокотник. Она напоминала избалованную абиссинскую кошку.
— Неужели Вы никогда не встречались в своей жизни ни с чем таинственным, непонятным, неизведанным?? Неужели у Вас все просто и понятно и подчинено лишь рефлексам?
Перешагнув порог этой палаты — вы попали в особый мир, Мир, созданный мной. И Я позволила этому произойти. Я понимаю стремление врачебного коллектива во главе с мировым светилом Ипполитовым излечить меня, но пардон, господа, лечить меня невозможно, только потому, что я здорова. Просто я сейчас должна быть здесь, а нигде более, здесь самое безопасное место. Здесь он меня не найдет…если я сама этого не захочу.
— Кто не найдет?
Слова вылетели непроизвольно, произнеся их, Маша ужаснулась, не так, ох — не так надо вести беседу. Куда подевался твой профессионализм? Это же самый главный вопрос, который надо задать, исподволь, осторожно…
Виктория сменила позу, она села на краешек дивана, вытянувшись в струнку. Она слегка побледнела, осунулась, выражение лица внезапно стало серьезным и сосредоточенным, будто на экзамене.
— Его имя Гай. Гай Фердинанд Лендол.
Ирина Лазарева.
Почему именно 11 сентября всегда самый тяжелый день для Ирины. Почему именно сегодня на нее накатывает ненавистное всепоглощающее чувство никчемности, пустотелости, бездарности, но что эти эфемерные эмоциональные составляющие значат против чудовищного ощущения одиночества, безжалостными щупальцами сжимающего ее уставшее биться сердце. Обязательная в этот день поездка к сестре все только усугубила. Еще сильнее пролегла между ними пропасть, становясь постепенно бескрайней, пропасть между Даром и обычным Умением, между избранностью и просто особенностью, между знанием и талантливой имитацией. И самое обидное, что во всех сравнениях Ирина занимает вторую, обреченную позицию. Она — самоуверенное ничтожество, играющее самостоятельно выбранную роль успешного умеющего импровизировать хомосапиенса.
Одиночество все глубже затягивает ее в пропасть, откуда скоро не будет возврата. Все началось после смерти матери, девочкам тогда было всего по пять лет. Их отец доблестно исполнял воспитательский и менторский долг, но не более, вплоть до их полового созревания, четко соизмеряя диапазон душевных затрат и не приводя в дом чужой женщины. Когда им исполнилось тринадцать, он, наконец, позволил себе изменить свою и их жизнь, пригласив в пятикомнатную сталинку странную бледную особу, тощую, высокую даму, затянутую в веселенький ситец с крахмальным кружевным воротником, торжественно представив ее второй мамой. Та дама искусственно растянула пергаментно тонкую кожу на бледных щеках и наигранно приветливо присела на корточки, протянув к девочкам руки-веточки. Удивлению и отвращению сестер не было предела. Виктория странно хихикнула тогда и ничего не сказала, Ирина наоборот горько заплакала и бросилась в детскую, где в самом углу своей полки до сих пор хранила мамину розовую, самую любимую блузочку. Виктория нашла ее уткнувшуюся в мокрую от слез ветхую тряпочку и сказала лишь одно
— Посмотрим, надолго ли эта бледная и худосочная моль заселилась к нам… Не хнычь, Ириша. Пусть лучше она поплачет…
Ирина удивленно взглянула на улыбающуюся сестру и внезапно успокоилась, с тайной радостью предвкушая радужную перспективу отомстить предателю — отцу и еще более — насолить самозванке, понадеявшейся заменить им самое дорогое.
Так Виктория нашла первую подопытную куклу для тренировки и усовершенствования своего особого дара.
Она незаметно, исподволь, изо дня в день все изощреннее изводила мачеху, которая, надо признаться, не особо старалась найти общий язык с девочками, за что заслуженно страдала. Потерянные в самый необходимый момент очки или ключи от квартиры, были невинными шутками, разогревающими интерес и желание хихикающих проказниц. Пересоленный чай или переслащенный суп опять таки лишь увертюрой. В первом акте возмездия на передний план выступали постоянно со скрипом открывающиеся дверцы кухонного гарнитура и внезапно падающая на пол посуда. Второй акт исполняли занавески и гардины, путающиеся под ногами бледной Антонины Степановны, Тонечки, как ее называл жалкий предатель. А сколько восторга вызвало развешанное во дворе белье, плотно обмотавшее ее тщедушное тело. Высокий пронзительный визг Антонины всполошил тогда весь двор. Мачеха безуспешно боролась с непослушными простынями, заковавшими ее в непроницаемый кокон подобно гигантской мерзкой личинке. Но апофеозом детского триумфа было совсем другое, не явное проявление неведомого таланта одной из сестер, не физические доказательства ее вмешательства, а ее тайная сила, особая способность испортить неугодным ей людям сон. С того самого дня как безликая Антонина попросила себя называть мамой, она невольно подписала себе приговор, неукоснительно приводимый в исполнение не только днем, но и ночью. Мачехе не было покоя ни минуты, при свете солнца ее везде преследовали четыре пары хитрых восторженных от собственных проказ глаз, но стоило ей в надежде на долгожданный сон сомкнуть веки, как начинался главный кошмар, вызывающий сначала скрежет зубов, тихие протяжные стоны, и наконец долгожданный испуганный вопль, заглушающий тихий детский смех.