Сказки Кота-Мурлыки (сборник)
Шрифт:
– Мама! – сказал он наконец. – Я буду добр, я буду всех любить, и добрых, и злых.
– Да, – сказала мама, – будь добр и люби всех, всех людей. Если ты будешь любить всех, то ты будешь хорошо учиться, потому что только тот, кто много знает, может сделать много добра всем людям и тот действительно любит всех людей.
И она пристально посмотрела на него, она сдвинула кудрявые волосы с его лба и поцеловала этот еще небольшой, но уже высокий и крутой лобик.
– Может быть, – подумала она, – в тебе действительно вырастет любовь к знанию, истине, на
И тихо теплится лампадка. Светло, тепло, уютно в большой, теплой комнате. А ветер бьет дождем в окна. На дворе темно, сыро и холодно.
Прошло чуть не целое столетие. Целая длинная человеческая жизнь, полная постоянными, долгими трудами, улеглась в этот промежуток.
Был опять вечер. Ветер бил дождем в окна. На дворе было темно, сыро и холодно.
В большой комнате, на большом диване, лежал больной, дряхлый, умирающий старик. Странно было все в этой темной, пыльной комнате. Тусклый свет лампы чуть-чуть освещал ее углы и все разбросанные в ней вещи; книги в стенных шкафах, с полу до потолка, книги на столах, на креслах, на полу, в грудах, в столбцах – развернутые, разорванные, разбросанные. Разные инструменты, снаряды и аппараты…
Никто с них пыли не сотрет, Их червь и точит, и грызет…Да! Это был кабинет ученого, и сам хозяин его лежал тут же, на старом, мягком диване. Он едва двигался. Он знал, что дни его сочтены, и в его уме, еще здоровом и крепком, в его памяти, еще светлой и сильной, как бы сама собою развертывалась длинная панорама жизни, пол ной тревоги и трудов. Он перевертывал страницу за страницей из прожитого. Он искал итогов, и чем дальше искал он, тем тревожнее становилось бледное лицо его. Мучительная дума давила его.
Вон лежит целый толстый сверток всяких дипломов на разные почетные звания и отличия.
– Vanitas vanitatum et omnia vanitas! – шепчет старик. – Благородная конкуренция!
Погремушки, которыми хочет свет выразить уважение к тебе и тешит и себя, и тебя, как ребенка.
Вон стоит длинный ряд мемуаров – его мемуаров. Сколько в них собрано новых фактов, сколько открытий!
– Все мелочи, мелочи, – шепчет старик. И ему чудится, как развертывается перед ним длинный ряд всяких специальных тонкостей, которые он изучал с любовью и описывал с таким наслаждением.
Из всех этих кропотливых трудов ни одного вывода. Все проходит длинной вереницей мелких микроскопических фактов.
– Ведь все это ради великого знания: когда-нибудь все это пригодится, – шепчет старик. – Все это ради тебя, о святая истина, к которой вечно будет стремиться человечество. Все это твое, о великое дело самосознания.
И лицо старика становится спокойно-восторженным, его глаза блестят, губы шепчут что-то вроде молитвы.
И вдруг испуг, страдание пробежали по этому лицу. Старик приподнялся, он прямо
Старик узнал эту голову. В памяти его ярко нарисовалась сцена из давно прошедшего, далекого детства. Вот сидит его мать, сидит на том самом большом, мягком диване, на котором он лежит теперь больной, умирающий. Вот он смотрит на ту же самую голову, на которую смотрит и теперь. – Мама! – вспоминает он, ведь это Христос распят? – Да, Христос, – отвечает мать. – Только тот… – вспоминается старику, – только тот, кто много знает, может сделать много добра всем людям и тот действительно любит всех людей!
– Какие простые и великие слова! Неужели они когда-нибудь звучали в моем сердце?
Старик вздрогнул. Он снова оглянул комнату. Книги, книги, книги без конца!
– Ни одна из вас не подсказала мне великое слово любви! Ни одна не указала святой, вечной цели!
– О! Что мы, что все человечество будет делать на широкой свободе всех сознанных фактов, если не будет в нас любви?
– Ты любил истину, – утешал его внутренний голос. – Из мелких трудов складываются крупные вещи. Пусть каждый идет туда, куда влекут его прирожденные или воспитанные привязанности. Свобода, свобода, полная везде и во всем.
– Laissez faire, laissez aller! – прошептал он и горько улыбнулся. – Иди туда, куда влекут тебя страсти, живи для самоудовлетворения е sempre bene.
Он долго сидел, опустив голову на руки. Потом вдруг приподнялся. Тихо встал с дивана, шатаясь и переступая с трудом, он подошел к распятию и дрожащими руками вынул его из старой корзины, куда был сложен всякий хлам. Он отер с него пыль, он с любовью смотрел на чудную, артистическую работу. В ней сила красоты и сила чувства сливаются беспредельно.
– Да! Ты, один Ты умел любить человека, – шептал он, – любить беззаветно, со всей верой энтузиазма!..
В глазах у него темнело. Сердце переставало биться.
– О! Не Ты ли один, – шептал он, – ведал, что выше в этой туманной, таинственной жизни, что выше: любовь ли к истине или любовь к человеку!..
Голова его тихо склонилась на пыльный ящик, руки крепко сжали распятие и закостенели. Сердце перестало биться, голова перестала работать.
Порывистый ветер распахнул окно и загасил лампу.
Дядя Бодряй
I
Родились они, оба брата, и жили в одном из медвежьих углов – в глухой деревушке Пустышке. Старшего звали Зеноном, младшего – Паисием; только никто его так не звал, а звали просто дядя Бодряй.
Дядя Бодряй любил брата своего Зенона и всех людей, весь Божий мир; а Зенон никого не любил, – разумеется, кроме себя.
Когда умирал их отец, Степан, то он долго думал: кому оставить наследство? Сын Паисий сильно смущал его. «Вертопрашный мот! – думал он. – Ничего он не сбережет, не приумножит, а все по ветру стравит – ни себе, ни людям».