Сказки моей жизни
Шрифт:
В 1905 году я жил в маленьком приволжском городке, где родился, и, кроме нашего губернского города Саратова, я не видел никаких городов. Только понаслышке да по книжкам я знал, что есть Москва, Петербург, есть моря и океаны.
В 1905 году в стране началась революция. Каждый город встревожился, насторожился. В каждом городе пошло глухое брожение. И наш город не отставал от других: волновались рабочие цементных заводов, шумела молодежь. У нас, юнцов, были свои кружки, мы много читали, спорили. Мы знали, что делается в столицах и в крупных городах,
— Смотри, что делается! — с восторгом крикнул он и сунул мне измятый газетный лист. — Читай вот здесь!
Я прочел маленькую заметку строк в пять: на Черном море поднял восстание броненосец «Потемкин»…
Нам было тогда по шестнадцати лет. Мы готовились к настоящим боям, мы горели нетерпением, мы жадно ловили каждую весть о революции. И вот весть — радостная, как гром летом в бездождье.
Изумленными глазами мы смотрели друг на друга; мы смеялись от восторга. Вечером в городском саду, где мы постоянно собирались, у нас были большие разговоры об этом событии.
— Броненосец «Потемкин» восстал!
Помню, кто-то сказал:
— А хорошо бы побывать теперь там.
Другие рассмеялись:
— Как побывать? Птицей, что ли, полетишь?
— Хоть бы одним глазком посмотреть!
Мы жадно ловили потом каждую газетную заметку и всякий слух о «Потемкине». Газеты писали об этом скупо; мы знали, что им запрещено писать, и воображением дополняли скудные вести. Нам казалось: вот теперь действительно началась революция, вот-вот она докатится и до нашего города.
И так хотелось всем нам побывать там, на Черном море, посмотреть… и не только посмотреть. Броненосец нам казался грозной крепостью, плавающей по морю, а матросы — богатырями.
Прошло двадцать с лишком лет. Как-то я развернул газету, смотрю — большое объявление: в кинематографе идет картина «Броненосец Потемкин».
Неужели тот? Да, тот: восстание в 1905 году. Вечером я был в кинематографе. И я увидел воочию и героический броненосец, и героев-матросов, и море, и Одессу — всю ту картину, что мне воображалась когда-то. Все жило, как настоящее.
— Хоть бы одним глазком глянуть, — мечтал когда-то мои товарищ.
Его мечта сбылась: не одним глазком, а обоими глазами смотри…
ГУСЛИ-САМОГУДЫ
…У дороги камень, на камне гусли-самогуды; от утра до вечера и от вечера до утра, — когда захочешь, — сами играют…
Однажды наш учитель, Петр Иванович Чербов, пришел в класс и сказал:
— В город привезли говорящую машину. Завтра вечером ее будут показывать у нас.
Мы, удивленные, засыпали Петра Ивановича вопросами:
— О чем она говорит? Как она устроена? Кто сделал такую машину?
— Она повторяет человеческий
И Петр Иванович принялся объяснять, как устроена эта удивительная машина. На доске он нарисовал трубу, перепонку, штифтик, валик.
— Влетая через трубу, звук заставляет дрожать вот эту перепонку, и прикрепленный к ней штифтик делает на валике углубления…
Все было просто, понятно, но так удивительно, что мы с недовернем переглядывались.
Дома я рассказал бабушке об этой удивительной машине. Бабушка, конечно, не поняла, как устроена машина, но, узнав, что машина говорит сама, с сомнением покачала головой.
— Ой, не бесовское ли это дело? Где это видано, чтобы машина человечьим голосом говорила? Пожалуй, и слушать-то такую машину грех. Не ходил бы ты в училище.
Но я забунтовал:
— Пойду.
Вечером училище было переполнено народом. Были все учителя, все ученики и много родителей.
За столом, у стены, сидел незнакомый почтенный гражданин, лысый, в сюртуке, совсем не нашего, уездного, вида. Наш Петр Иванович почтительно с ним беседовал. А на столе стоял небольшой лакированный желтый ящик. Пришел инспектор — для нас, учеников, самый страшный человек в городе, и Петр Иванович сказал лысому гражданину:
— Можно начать.
Тот неторопливо, с важным, таинственным видом отпер ящик. Стенки ящика раскрылись и легли на стол, и мы увидели черный валик между двумя блестящими металлическими подставками.
— Эта машина называется фонограф, — сказал лысый гражданин. — Устроена она так…
Он почти слово в слово повторил, что уже говорил нам Петр Иванович, но теперь он не на доске чертил, а просто показывал самую машину и трубу. Мы все горели от нетерпения поскорее услышать, как машина заговорит.
— Итак, я начинаю, — сказал торжественно гражданин.
Мы все замерли. Старались не дохнуть. Машина зашипела, засвистела тихонько, и вдруг мы услышали пение. Кто-то далеко-далеко пел высоким голосом, но песня до нас едва долетала сквозь шипение машины. Это было удивительно. Когда песня кончилась, мы неистово заорали, захлопали в ладоши. Лысый гражданин с улыбкой раскланялся, как будто мы ему, а не машине и ее гениальному изобретателю, аплодировали. Он сменил валик, опять завел машину, и мы услышали игру целого оркестра. Музыка слышалась яснее, чем пение, но все-таки шипение машины заглушало оркестр.
Так мы прослушали несколько пластинок.
— А теперь мы сделаем так, что вы услышите свои собственные голоса, — сказал гражданин. — Я знаю, многие из вас думают, что здесь действует нечистая сила, — так пусть ваш хор споет что-нибудь.
Кое-кто из учителей посмеялся над этими словами, но немногие. А ученики обрадовались, принялись кричать:
— Хор! Хор!
Должно быть, у них, как и у меня, были свои бабушки, которые внушили им, что тут дело без нечистой силы не обходится.