Сказки на ночь для одного Евгения
Шрифт:
Ты поднимаешься наверх и выключаешь дождь. Я сижу в центре мира. Со всех сторон – бесконечность. Бесконечность внутри и вовне меня. Воздух пахнет свежестью и постливневыми листьями.
Ты улыбаешься.
Может быть, внутри даже сильнее, чем вовне.
Целое из дыр
Стоял, и тёплые волны нежно лизали ноги и поддерживали, словно не давая упасть. Смотрел в океан, а видел всё то, что происходило на Земле: в белой морской пене, в блестящей соли. Внимал. Он размывал водой каждый намечающийся сгусток тьмы, и в мире не творилось ничего плохого. Все люди во всех концах земного шара улыбались друг другу. Все люди уважали друг друга, обнимали друг друга, и Он тоже обнимал
Смеялся, глядя на то, как всё здесь прекрасно. Благодарил отца, что Ему досталась Эта планета. Танцевал. Готов был прижать к себе всё живое – и всё живое танцевало и пело. Некоторым казалось, что это Вакх проснулся после сна в несколько тысяч лет. Наверное, он и был чуточку Вакх, только не выходил за грани и не пьянел.
Солнце катилось и катилось, близился закат. Он шёл по берегу, пока не встретил львов. Огромных, с гривами из позолоченных лучами облаков. Отец приказал им Ему служить, но львы не служили: они помогали величественно, как равные. В их гривах трепетали цветные ленты – счастье всех тех сердец, что бились сейчас на Земле. Распустил рукав своей рубашки, вплёл ленту от себя – она была нежно-голубой.
Своим огромным шершавым языком лев лизнул Его в щёку. Он стоял теперь мокрый и смешной, а большая рыжая мягкая кошка с пушистой гривой повалилась на песок и урчала. Дрожь шла по земле. Плиты двигались – и появлялись горы. Он смотрел на это с восторгом, встал и побежал – туда, выше, к солнцу. Думал, что может достать его. Чуть-чуть не дотянулся, и оттого обрадовался только больше. Отец сказал, Он ещё подрастёт!
Около солнца было жарко. Он спустился к океану, хотел напиться – но соль щипала горло. В ладонях, откуда постепенно вытекала зачерпнутая вода, плескались рыбки. В отличие от Него, они любили воду. Спросил: «Как же соль?» – и, не дождавшись ответа, отпустил. Рыбки развеселились: били по воде хвостами, пускали пузыри. Так плескались, что океан вышел из берегов – но соль в них осталась. Так по земле потекла первая пресная река, из которой потом появились все остальные. Он припал и долго-долго пил. А рыбки всё смеялись. И вода стремилась прочь – напились львы, напились все животные и деревья, напились люди. Теперь весна цвела ещё сильней.
Солнце закатилось за океан. Зажигались звёзды. Звёзды висели ниже солнца, и с гор Он смог дотянуться до них. Звёзды оказались рассыпчатым печеньем. Он съел немного, и тогда хрустящие светлячки попали к нему в вены. Он засветился, и вокруг стало всё видно, почти как при солнце. Львы одобрительно зарычали. Он понял: Его задача – светить тогда, когда ничего уже не светит. И принялся светить изо всех сил.
Когда небо опять затеплилось, краснея от восходящего солнца, наконец вздохнул облегченно. И, совершенно уставший, улёгся спать – прямо там, где стоял. Львы расселись вокруг: охранять и греть. А Он всё танцевал и танцевал, намереваясь коснуться каждого кусочка земли, – теперь во сне. И внутри у Него пело. Эту мелодию Он назвал «душа». Каждый раз, когда удавалось заглянуть, нежно и радостно, в чьи-нибудь глаза, она становилась красивее. Больше всего Ему нравилось встречать людей: они были на Него чем-то похожи. Он был счастливее всех на свете – и учил свет этому счастью.
Это был первый день, и юный Бог был влюблён. В свои творения. В нас.
55 Cancri E
Кате Д.
Помню, как мы познакомились. Тёплым летним утром я пришёл на работу – опаздывая, как всегда, – и курящая на крыльце Тоня, зависшая на какой-то межпространственной точке, не отрываясь от созерцания Ничего, произнесла: «У тебя там новая пациентка. Очень интересный случай. Удачи». Такой комментарий, вообще-то, призван был меня напугать, но хорошее настроение (по городу как раз летал горячо любимый мною тополиный пух, снежно-красивый и тёплый-тёплый) не исчезло.
Пациенты у меня сменялись часто, но интересный случай попадался один на двадцать больных, а то и реже, хотя над входом в наше отделение и висела гордая золочёная табличка: «Изучение и лечение уникальных случаев». Ошибок было много, и часто в «уникальные» другие врачи записывали то, с чем им не хотелось возиться – но людей мы лечили, всяко выходило быстрее, чем в обычном стационаре. И качественнее, чего таить.
Может, мне интересные доставались так редко потому, что я особо не стремился именно к ним. А Тоня вот гналась, и в её утреннем приветствии можно было, пожалуй, услышать лёгкую зависть. Зато пожелание удачи можно было перевести так: «Это очень сложно и совсем непонятно. Не разберёшься – переводи ко мне». В первое время я от неё такое слышал постоянно, но не сдался ни разу, всех лечил сам. Так что она перешла в итоге к тонким намёкам.
У палаты дежурная медсестра доложила: «Доставили шесть часов назад, девочка, около четырнадцати лет. Исключительно низкая температура тела, ребёнок почти синий от холода. Полная потеря памяти». Пока ничего необычного. На общем фоне, конечно. Вошёл, достав из шкафчика с медицинскими принадлежностями градусник. На кровати сидела девушка – я дал бы ей больше четырнадцати, хоть она и была очень маленькой, хрупкой. Бледная-бледная, пепельного цвета волосы тоже, кажется, отдают синевой – словно покрылись инеем. На моё «ну, здравствуй» ответила только кивком и испуганным взглядом больших серых глаз.
– Не против, если я измерю тебе температуру? —неуверенное мотание головой в ответ. Подошёл и ужаснулся, какая холодная… Я таких людей ещё даже не встречал, наверное. Когда пришло время проверять градусник, не поверил своим глазам: двадцать шесть градусов. Двадцать шесть! Несколько раз пробовал перепроверить, но красная полосочка ртути не поднималась ни на деление выше. Послал медсестру за её книжкой, так иронично – как раз в синем переплёте, записал симптомы. Теперь следовало заполнить титульный лист. Но мы так ничего о ней и не знали.
– Как зовут? – спросил, стараясь не выглядеть слишком озабоченным, дети ведь часто боятся врачей. Девочка открыла и закрыла рот, не издав ни звука, посидела ещё минуту, тяжело дыша, и выдала невнятное – долго ещё гадали, что же это за имя такое:
– Канкри…е.
Помню, как постепенно к нам привыкала. А мы – к ней. Сначала только слушала, слушала, не отвечала ни на какие вопросы. Потом начала потихонечку говорить – со смешным, прежде нами нигде не слышанным акцентом. Потом болтала много, по вечерам ждала меня в свою палату – рассказать историю перед сном. Меня немного пугало, что в свои сказки она свято верила, утверждала, будто все это с ней было. А на обычные вопросы о школе, родителях и даже стране – растерянно пожимала плечами. Впрочем, сильно я об этом не беспокоился, списывая всё на богатое детское воображение.
Мы так ничего о ней и не нашли. Писали заявки, распространяли в интернете, пробились на радио и ТВ. Проверяли все «разыскивается» и «пропал человек» – её не искали. Если бы я мог, послал бы даже космический сигнал, ведь она рассказывала о мире, который никак не мог найтись на Земле. И люди там все были не теплее её, такие же синие, и поверхность – скользкая, и дома серебрились в лучах небесных светил, которые не назывались «солнцем», «луной» или «звёздами».
Постепенно я привязался к ней, как к родной. Всё чаще задвигал какие-то свои дела, чтобы подольше посидеть на работе, послушать ее. А лечение стояло на месте, ничего не менялось. Я готов был даже утверждать, что она здорова, но градусники упорно показывали «двадцать шесть», а девочка упорно оставалась бледной до синевы. Безуспешные исследования затянулись на полгода, потом на год. Руководство призывало «уже отправить её куда-нибудь», поскольку отчаялось найти лечение. Отправить её куда-либо мы не могли.