Сказки о воображаемых чудесах
Шрифт:
— Миш-Миш? — переспросила я, недоумевая, как он додумался до такой клички. Ответ и удивил меня, и растрогал.
— Увидел в приложении к «Милуоки Джорнал» — ну, знаете, то, что на зеленой бумаге. Туда попадают всякие смешные и странные штуковины… так вот, была там статья про Ближний Восток, и я прочел про этих, как их… арабов. Они страсть как любят кошек, но вместо «кис-кис» говорят «миш-миш» — по-ихнему это «персик», бродячие-то у них почти все рыжие, как персики. Видите пятно на мордашке Миш-Миш? То есть я знаю, что нам не след интересоваться, что там думают эти арабы, они ведь вроде как враги нам, но разве можно винить людей за то, что они очень любят кошек? Я слышал еще, что египтяне почитали своих, как богов… делали из них мумии, прям из целой животинки. Так что мне все равно. Пусть их потомки говорят, что терпеть нас не могут, лишь бы о кошках своих заботились — ведь кто ненавидит кошек, тот и от себя не в восторге. Я так считаю.
Я не смогла удержаться от смеха; пока Гёрни не заговорил снова, я на память процитировала Марка Твена: «Если можно было бы скрестить человека и кошку, это улучшило бы человека, но ухудшило бы кошку».
Теперь рассмеялся и Гёрни. Когда же он продолжил свою речь, я увидела, что воротник его рубашки забрызган табачной слюной.
— Так вот. Та, что рядом с Миш-Миш, — это Тинкер. Глядя на нее, правда, не скажешь, что это девочка, шерстка-то у нее всего двух цветов. Но по опыту скажу: почти все серые с белыми лапками — девочки. Не знаю, отчего уж так… Еще, например, никогда не встретишь белую кошку с черными лапками и грудкой, но наоборот — пожалуйста. Забавно, как работает природа, а?
Поведав мне имена «малышек» (я прилежно записала клички в блокнот), Гёрни принялся листать альбом, называя по именам доселе безымянных для меня кошек и котов. От этого животные словно оживали — во всяком случае, для их создателя. Черный, с белыми носочками — Минг, кот с невероятно прозрачным зеленым взглядом и роскошной шерстью, что на груди свалялась в пару колтунов. Трехцветная Юли с круглым подбородком и желто-зелеными, как у совы, глазами. Стэн и Олли, пушистые, будто одуванчики, в своих черно-белых смокингах. Один из них был явно упитанней другого, но оба так очаровательно нетвердо держались на лапках, и ушки у обоих были такими крошечными, что всем своим прелестным видом котята словно умоляли взять их к себе домой. Клички сыпались одна за другой, все сразу и не припомнишь (хорошо, что в моем блокноте оставалось еще много пустых страниц). Но стоило кошкам получить имена, я больше не могла воспринимать их просто как очередное украшение катцевских рекламных плакатов… Например, как только я узнала, что Юли — это Юли, она сразу стала настоящей кошкой, обладающей личностью и биографией… Что в детстве она отличалась буйным нравом, вечно влипала в разные истории, вертелась юлой, гонялась за своим хвостом, пока не становилась похожей на флюгер в ветреную погоду. На секунду кошки Гёрни стали для меня чем-то большим, нежели союз краски и воображения. Они превратились в полотна, подобные тем, что создают настоящие художники с холстами, мольбертами и палитрами, ну или же прирожденные творцы рекламных афиш, которым для работы не нужны трафареты, что делят плакат на сектора.
Я загрустила; печально, что тому репортеру не удалось ухватить саму суть трудов Гёрни. Этого «мальчишку» интересовало лишь то, как давно старик рисует.
Глядя на последний увеличенный фотоснимок из альбома, он смущенно пробормотал:
— Знаете, это все слишком большая честь для меня… будто я один из тех пижонистых художников, что висят в галереях, а не простой работяга. Не подумайте, это все очень приятно, конечно… просто… ох, ну, не знаю. Так чудно глядеть на них всех вместе в одной книге. Я привык видеть их там, где им и полагается быть — на воле, ну и все такое. Будто всех моих дворовых кошек вдруг разобрали по домам.
Я не нашлась, что ответить. Очевидно, что Гёрни был достаточно проницателен, чтобы понять: его работы — это и правда произведения искусства. Да, красиво выражаться он не умел; вполне вероятно, что и образования не получил никакого, но уж невежественным назвать его было никак нельзя. И он, судя по всему, был в замешательстве. С одной стороны, в его время работой называли то, за что платят деньги, и точка. С другой — телеинтервью и мои попытки сфотографировать плод его трудов говорили о том, что он делал нечто особенное. Он не мог до конца примириться с мыслью, что столько шума раздувают из-за того, что для него самого было попросту способом заработать.
Я осторожно подняла с его колен альбом и положила на сиденье между нами, а затем сказала:
— Могу понять, что вы чувствуете. Я занимаюсь рекламной съемкой, фотографирую различные товары для клиентов, и, когда меня хвалят за удачную композицию, ну или за что-то еще, мне становится странно. Я ведь всего лишь посредник между продукцией и потребителем…
Пока я говорила, взгляд водянисто-голубых глаз Гёрни шнырял по окрестностям, и на секунду я испугалась, что он потерял интерес к моим словам. Вместо этого он удивил меня, сказав:
— Мне кажется, Приятель больше не робеет перед вами… Солнце светит уже целую минуту.
Я выскочила из машины и расположилась напротив сарая: как и сказал Гёрни, Приятель больше не стеснялся меня. Во всем своем великолепии красовался он на выцветшей от солнца стене. Забавно: хотя буквы рекламного объявления уже почти все облупились, можно было разглядеть почти каждый волосок на кошачьей спине.
А за моей спиной, шумно прихлебывая содовую, Хобарт Гёрни повторял, как мог бы любой другой старик из любого другого селения:
— Не извольте сомневаться, мой Приятель больше не робеет…
Через пару часов я распрощалась с Гёрни у стен центра дневного пребывания (он же дом престарелых), где он жил. Не заходя внутрь, я уже знала, как будет выглядеть его комната: узкая кровать, потертое покрывало на резинке, на тумбочке несколько номеров Reader’s Digest с особо крупным шрифтом и платяной шкаф без дверей, где на обвязанных крючком плечиках висит немногочисленная одежда владельца… А самое печальное — нет вовсе никаких животных, что скрасили бы его одиночество. В такие места собак и кошек приводят лишь тогда, когда редактору местного (и удивительно скучного) еженедельника понадобится несколько душещипательных снимков для внутреннего разворота. «Пожилые с четвероногими» — зверюшки на коленях у стариков, закутанных в вязаные шали.
Тут было не место неожиданно маленьким мужчинам, что сворачиваются калачиком на соломенной подстилке и прижимаются к клубку уличных котят…
С почти комической торжественностью Гёрни поблагодарил меня за пепси и за то, что «позволила ему взглянуть на кисок» в своем альбоме. Я спросила, часто ли он выбирается поглядеть на них вживую, но сразу же пожалела о своем вопросе, когда он беспечно сплюнул себе под ноги и ответил:
— Я не особо-то разъезжаю, с тех пор как пришлось сдать водительские права… мои руки неважно меня слушаются, будь в них руль или кисть. Однажды на проселочной дороге я чуть не переехал кошку, и вот тогда сказал себе: «Ну всё, Хобарт, хватит. Хорошо, что кошка осталась в живых, но рисковать тебе больше не стоит».
Не зная, что делать дальше, я открыла заднюю дверь машины и вынесла альбом. Поначалу Гёрни отнекивался, хоть я и убеждала его, что у меня есть еще один, и это не считая негативов в моей нью-йоркской студии. Я едва смогла смотреть, как он гладил обложку альбома — словно кожезаменитель был мягкой полосатой шерсткой. Зная, что не могу остаться и не выдержу больше этого зрелища, я попрощалась и оставила Гёрни стоять на пороге дома престарелых. Он сжимал в руках альбом с котятами. Я знала, что нужно было как-то помочь ему… Но что еще я могла сделать? Нет, ну правда? Я вернула ему его кошек; вернуть его прошлую жизнь было не в моей власти. А то, что он успел мне рассказать, ранило почти невыносимо, особенно эта фантазия про то, чтобы стать маленьким. Это я к чему… Разве часто даже близкие люди, старые друзья или члены семьи, открывают другим такие личные, такие глубокие чувства, а уж тем более, когда их не просят об этом? Когда узнаешь такое о ком-то, сложно отделаться от ощущения, будто смотришь на них через рентгеновские очки, купленные в магазине комиксов. Очки, что позволяют смотреть прямо в душу… Нельзя, чтобы один человек становился для другого таким уязвимым.