Сказки Севки Глущенко
Шрифт:
Может быть, и этот поэт не раз чудом спасался от смерти…
Поэт стеснялся. Немного заикаясь, он объяснил «товарищам второклассникам», что еще до войны, в школе, очень любил писать стихи. И даже на фронте, когда вроде бы уж совсем не до этого, он всё равно их писал. Для армейской газеты и просто так, для товарищей. Как-то само это получалось. И даже воевать от этого было чуточку легче.
– Вот до смешного доходило, ей-богу: недалеко снаряды грохают, может накрыть в любой момент, а в голове строчка вертится. Думаешь, как бы ее в стихи загнать… – Он виновато улыбнулся, дернул приподнятым плечом. – Ребята наши… ну, товарищи, с которыми в батарее был, меня дразнили: «Сашка, тебе бояться некогда, ты во время обстрела поэмы складываешь…»
– А вы правда не боялись? – спросила вредным голосом Людка Чернецова.
– Чернецова! Когда спрашиваешь, надо руку поднимать!
– Да не надо, – торопливо сказал поэт. – Почему не боялся? На войне все боятся, жизнь-то одна.
– Это трусы боятся, а смелые – нет, – заспорил Витька Каранкевич. Он был не очень умный.
– Каранкевич!
– Нет, – сказал поэт, – все боятся. Только трусы бегут, а обыкновенные люди воюют.
– А вы не бегали? – без насмешки, а скорее с опаской спросил Владик Сапожков.
– Сапожков! Сейчас вылетишь из класса!
Поэт сказал, будто извиняясь:
– Куда побежишь, если ты командир орудия, а потом командир взвода… Ты побежал – за тобой взвод, потом батарея, потом вся позиция начнет откатываться. А кто воевать будет? Конечно, если дают приказ отходить – это другое дело. А без приказа не положено…
– Значит, вы смелый, – с удовольствием сказал Сапожков. Он выяснил для себя всё, что хотел.
– На войне смелых солдат столько, что не сосчитать. Им и полагается быть смелыми… Я про другое хочу сказать. Я ребятишек видел таких, как вы… Ну или чуть побольше. Им тоже воевать пришлось. Вот это герои, честное слово. У меня про одного стихо-творение есть. Если хотите, я могу…
Все, не слушая Гету, закричали, что, конечно, хотят! И Севка закричал. Поэт ему нравился. Он был, разумеется, герой, только очень скромный. И про трусость и смелость говорил то же самое, что Севкин сосед Иван Константинович, значит, всё правильно.
Севка слушал поэта, машинально макая перо в непроливашку (он забрал ее у Альки). Так же машинально выводил злосчастную букву «Ю». Потому что это было не главное. Главное – стихи живого поэта, который читал их негромко, без особого выражения, но очень понятно.
В стихах рассказывалось, как наши освобождали от немцев маленький город.
Горели дома от воздушной атаки. Враги огрызались всё реже и реже… По мерзлой дороге с гуденьем и скрежетом К окраине шли краснозвездные танки…Но на пути у танков оказалась немецкая батарея. Она открыла такой огонь, что не пробиться. И тогда к танкистам – сквозь разрывы – пробрался с окраины мальчишка. В рваных сапогах и, несмотря на холод, в одной рубашке. Думать было некогда, мальчишку посадили на броню к автоматчикам: он обещал показать безопасный путь.
Рубашка рвалась наподобие флага. И сам он вперед рвался — зло и отточенно… И танки ударили с тыла и с фланга. И сбили фашистов. И бой был окончен.Севка видел всё это будто на самом деле. Или по крайней мере, как на экране кино. Мальчишка был похож на Юрика. И Севка отчаянно боялся, что его убьют. Нет, не убили.
Его, говорят, наградили медалью, Но это уж после, и там меня не было. А тут он шепнул: «Дайте, дяденька, хлеба. Немножко… Мы с мамой три дня голодали…»Сначала все сидели тихо. Потому что это такие стихи, что после них как-то не хочется шуметь и хлопать. Но потом всё же захлопали – сильнее и сильнее. Гета Ивановна что-то говорила поэту и медово улыбалась, а он переминался у стола.
Севка не хлопал: неудобно, ручка зажата в пальцах. Он проглотил застрявший в горле комок и стал писать дальше. Выстрелов и разрывов Севка не помнил, танки в тыл немцам не водил, но голодать вместе с мамой – это приходилось. Это он всё прекрасно понимал…
Поэт читал еще стихи: про бой с немецкими танками, про салют Победы. Потом рассказывал, как с товарищами брал «языка», когда служил в артиллерийской разведке. И всё было так здорово! Гета Ивановна уже ни на кого не кричала, когда шумели и спрашивали наперебой…
И вдруг всё кончилось! Раздался звонок с пятого урока, и оказалось, что поэту пора уходить. Ребята кричали: «Еще расскажите», но Гета Ивановна цыкнула. Поэт сказал «до свидания», Гета Ивановна увела его из класса, а все бросились к вешалке. Кроме Левина, Каранкевича и Севки.
Алька подошла и тихонько сказала:
– Чернилку завтра принесешь, ладно?
Севка сумрачно кивнул.
Когда класс почти опустел, Гета Ивановна вернулась. Посмотрела тетради у Борьки и Витьки, сказала, что всё равно каракули, но уж ладно на этот раз, пускай убираются домой. Подошла к Севке. Глянула с высоты:
– Ты, Глущенко, наверно, назло учительнице так царапаешь, да?
– Не… – шепотом сказал Севка.
– Напишешь еще строчку, потом пойдешь.
Она опять удалилась из класса. Свободные Каранкевич и Левин тоже выскочили за дверь. Стало тихо и тоскливо до жути. Даже накал в лампочках будто ослабел. Еле слышно, жалобно звенели в них волоски.
Севка опять начал глотать слезы. Написать еще строчку – дело не хитрое, но ведь Гета снова заявит, что не так. И до каких же пор он будет сидеть? Уморит Гетушка Севку. Это она ему мстит за разговор про «польта». А какое она имеет право? Она еще даже не настоящая учительница! Вот сейчас она придет, и он ей скажет…
Но Севка знал, что ничего не скажет. Во-первых, потому, что страшно. Во-вторых, Гета всё равно не возвращалась. Севка всхлипнул и взялся за ручку.
Открылась дверь… но вошла не Гета. Это вернулся поэт! Севка удивленно смотрел на него мокрыми глазами.