Сказки Севки Глущенко
Шрифт:
Поэт быстрым взглядом окинул класс, увидел на задней парте Севку, неловко улыбнулся. Сказал с запинкой:
– В-вот, имущество свое забыл…
Он взял со стула полевую сумку (такую же, как у Ивана Константиновича), шагнул к двери… и там огля-нулся. Посмотрел на Севку повнимательнее:
– А почему ты сидишь тут один?
Севка втянул разбухшим носом воздух и опустил голову: чтобы не видно было мокрых глаз.
Поэт постоял у двери и зашагал к Севке. Неуклюже присел рядышком (ноги, конечно, не влезли под парту и остались в проходе).
– Неприятности? – негромко спросил поэт.
У Севки не было сил гордо отпираться. Он кивнул.
– А что за беда случилась?
– Да вот… – сипло сказал Севка. – Буква эта проклятая. Никак не получается ровная, а она… Гета Ивановна… всё «пиши» да «пиши»…
Поэт понял всё моментально. Он же был военный человек.
– Дай-ка ручку, – сказал он. И придвинул Севкину тетрадку. – Левая рука у меня так себе, а правая пока работает как надо… Здесь писать?
И на строчке, где одиноко торчала косая Севкина буква, он вывел свою. Потом еще.
Севка с нарастающим восторгом следил, как послушные, подтянутые, со всеми положенными по уставу завитушками и перекладинками «Ю» выстраиваются в шеренгу. Поэт писал быстро. Рукав его гимнастерки двигался рядом с поджатым Севкиным плечом. От поэта пахло немножко одеколоном, немножко табаком, немножко старой кожей портупеи. И может быть (чуть-чуть!), порохом, запах которого въелся в ткань военной одежды со времени боев. Так же пахло от Ивана Константиновича, когда он подбрасывал хохочущего Севку к потолку или сажал рядом с собой на жесткую узкую кровать и давал пощелкать курком незаряженного браунинга – маленького и очень тяжелого. Так же, наверно, пахло от папы (только примешивался еще запах морской соли)…
Поэт закончил строчку и вопросительно взглянул на Севку:
– Еще?
– Ой, нет. Спасибо, она мне только одну велела…
Севка вздохнул. Строчка выглядела отлично, только поверит ли Гета? И как быть дальше? Ведь всё остальные в жизни буквы все равно придется писать самому.
Поэт понял Севку. И утешил:
– Ты не горюй. Красивый почерк – в жизни не главное. У многих великих людей почерк был такой, что ученые до сих пор не всё разобрали, что в их бумагах написано. Вот у Пушкина, например…
– Ой, правильно! – обрадовался Севка. Он вспомнил: – У меня есть книга «Пушкинский календарь», там на картинках рукописи Пушкина отпечатаны… – Севка засмеялся. – Гета Ивановна ему показала бы…
Засмеялся и поэт:
– Вот видишь. А ведь это Пушкин… Ты стихи Пушкина читал?
– Конечно, – сказал Севка ласково, будто взял в руки котенка. – Я его люблю. Я его часто читаю.
– И я люблю. На фронт из дому его книжку взял и всё время с собой возил, пока не сгорела…
– А вы знаете его стихи «Прощай, свободная стихия…»? – робко спросил Севка.
– Еще бы. Знаю, друг, – сказал поэт и положил на Севкино плечо ладонь.
Ладонь была твердая и очень теплая. Это чувствовалось через рубашку. Севка начал таять от этого тепла, от слова «друг», от радостного доверия к доброму и сильному человеку.
– А я… тоже стихи… иногда сочиняю, – задохнувшись от смущения, признался он. – Один раз… про революцию… Только они короткие. Хотите, я расскажу?
– Очень хочу, – серьезно сказал поэт.
Севка тут же раскаялся в своих словах. Он понял, какие неуклюжие у него стихи по сравнению с теми, что читал поэт.
– Да нет, – промямлил он. – Они плохие…
– Может быть, и не плохие. Ты уж прочитай, раз обещал.
Делать нечего. Севка обреченно продекламировал свое четверостишие. Уши Севкины словно варились в кипятке.
– Хорошие стихи, – сказал поэт. – Молодец… Удачно вышло, что мы с тобой встретились, верно? Мы с тобой похожие люди: Пушкина оба любим, стихи пишем…
Он хотел еще что-то сказать, но тут нечистая сила принесла Гету Ивановну.
– О-о… – приятным голосом сказала Гета. – Вы здесь! А я вас жду в учительской. О чем это вы беседуете, если не секрет?
– Да вот родственную душу встретил, – проговорил поэт и нехотя поднялся. – Человек тоже стихи пишет.
– Да, это за ним водится, – согласилась Гета. – Но только, чтобы писать стихи, надо сначала вообще научиться писать как следует. Приличный почерк отработать. Не правда ли? Вот вы скажите ему это.
– Да мы как раз насчет почерка и говорили, – сказал поэт и еле заметно подмигнул Севке.
Гета Ивановна глянула в тетрадь:
– Ну что же, Глущенко, иди… Оказывается, можешь писать, если постараешься.
– До свидания, – сказал Севка. Будто обоим сказал, но на самом деле – поэту.
– До свидания, – отозвался поэт и на прощанье легонько сжал Севкино плечо.
Когда Севка подходил к дому, почти совсем стемнело. Только в конце улицы светилась под черными облаками багровая щель. Будто в темной комнате приоткрыли дверцу горящей печки.
Дома, наверно, и в самом деле топится печка, потому что мама обещала прийти с работы пораньше. И может быть, привезла картошку. Тогда мама нажарит полную сковородку. Картошка будет до обалдения вкусная, чуть хрустящая, с золотистыми корочками от подсолнечного масла, которое позавчера получили по талону «жиры» – две бутылки. А еще можно будет напечь прямо на плите картофельные ломтики, посыпанные солью. Крупинки соли стреляют, а ломтики покрываются аппетитной коричневой пленкой с пузырьками.
От этих мыслей Севке было радостно. Но не только от них. Еще больше от встречи с поэтом.
Севка не запомнил его имени. И никогда в жизни больше его не встречал. Он не знал, стал ли этот поэт знаменитым или, наоборот, перестал писать стихи и выбрал другую работу. Но одно Севка знал всегда: это был очень хороший человек.
Впрочем, эти мысли появились у Севки потом. А пока, по дороге домой, занимала его одна подсказанная поэтом мысль: оказывается, можно стать хорошим человеком, если даже не научишься писать красиво.