Сказки врут!
Шрифт:
Но наверное, чтобы он поверил, следовало все-таки сказать это на каком-нибудь другом языке.
Кто-то негромко рассмеялся, кажется, Сокол, и в этом смехе было больше облегчения, чем веселья.
Бельгиец с усмешкой продолжал ждать ответа.
— Je vais mieux. Merci. [8] Но давайте лучше по-русски? Я сейчас не очень…
— Я видеть, что ви не очень, mademoiselle, — закивал пузан и гордо задрал нос. — Я помогаль! Или ви думать, тольстый мсье только мочь приходить и смьешно топать ноги?
8
Мне
Если честно, я вообще об этом не думала. Но логично было бы предположить, что занимающий не самый низкий пост в своей организации бельгиец обладает соответствующими этой должности способностями.
— Я виграть время, — он посерьезнел, обернувшись туда, где замерли в ожидании Натали и темный, — но нье прогнать это совсьем. Сильный свьязь чьерез кровь. Сильный t e l e pathe и другой мастьер, тот, кто мочь работать с кровь. Льекарь, как ви, или некромант. Mademoiselle надо иметь свой поручитьель за жизнь, чтоби порвать эта свьязь.
— Поручитель? — переспросила я.
— Человьек, которий дать свой кровь за вас. Кровь нарушать другая кровь.
— Я могу, — сказал сидевший в изголовье Серый.
— Ви? — прищурился толстяк. — Ви не мочь. Ви свой жизнь не мочь поручаться.
— Тогда я, — с готовностью выступила Нат.
— Ви мочь, — кивнул Ле Бон. — Последний слючай. Два женьщин — пльохой связь. Ньет harmonie. [9]
9
Гармония (франц.).
Я посмотрела на Сокола, но его взгляд был направлен куда-то поверх моей головы, а в глазах сверкали привычные и уже ненавистные льдинки.
— Остается Антон, — бросил он без раздумий. — Ты же не откажешься помочь? Вот и хорошо. Говорите, что нужно делать, Виктор.
Ле Бон велел свернуть ковер и нарисовать на полу какой-то знак. Кажется, показывал его темному на экране мобильника, но мне опять стало нехорошо, и я не особо понимала, что происходит вокруг. Тени не вернулись, но иногда сквозь стену я видела темную улицу и фонарь вдалеке и боялась закрыть глаза, чтобы не оказаться там…
— Ви не все рассказать мне тот раз. Так?
— Я все рассказал вам, Виктор. Анастасию схватили на улице, усадили в машину, усыпили. Я сумел догнать похитивших ее спящих, но не подумал, что они могли взять у нее кровь.
Версия для широкой общественности. Молодец, Сокол. Гни свою линию. Мы же никому не доверяем. Только на словах. Иногда…
— Mademoiselle говорить вам свой сон? Ньет? Я видеть. Она встречать человьек с личина ее ami. [10] Он просить помогать. Убивать вас. Она же так дьелать? Но уметь остановиться. Mademoiselle ошень нье хотеть ваша смьерть, monsieur Соколь. Тот человьек хотеть. Ви знать, я думаю, это кто есть?
10
Друг (франц.).
— Ван Дейк. Уже примеряет новое тело и ищет первую жертву… Уже нашел.
— Oui. Я тоже считать так. Он мочь отпустить mademoiselle, когда видеть, что она нье випольнить приказ…
— Он никогда и никого не отпускает, Ле Бон. Поэтому я и обратился к вам. Помогите, а на благодарность я не поскуплюсь.
Выковыряй из руки монетку и верни ее колобку.
— Ми потом это обсуждать. Пока рисовать схема.
— Я могу чем-то помочь? — вмешалась в разговор Натали.
— Фрау Эбель? Ви тоже хотеть рисовать?
— Если можно.
— Можно. Бьерите бумага, ручка и рисовайте котики. Котики успокаивай ваш ньерв. Идитье, madam, рисовайте и нье мешать нам тут.
Хлопнула дверь.
— Браво, Ле Бон, — похвалил насмешливо Сокол. Из-за высокой спинки кровати при всем желании не могла рассмотреть что-то вычерчивающего на полу колдуна. — И долго вы мечтали сказать ей что-то подобное?
— Многие годы, — со вздохом ответил бельгиец. — Но я думать, это быть мне радость.
Иногда мы сами не понимаем своих желаний.
Они еще о чем-то говорили, но я уже не прислушивалась. Снова навалилась тяжесть, заломило виски, а в глазах то темнело, то вдруг хотелось зажмуриться от болезненно-яркого света. И в конце концов я сдалась, выбрав темноту. Слава богу, это была обычная темнота, и я пребывала в ней в счастливом одиночестве.
Мне было почти хорошо.
А потом меня зачем-то подняли с мягкой уютной кровати и уложили на твердый пол. Хотела возмутиться — голос не слушался. Хотя бы взглянуть, что происходит, — глаза отказывались открываться. Откуда-то издалека долетали обрывки разговоров и непонятных слов — возможно, на латыни, но я бы сейчас за это не поручилась, как и за то, что все происходящее не еще один сон.
— …А теперь надо руку резать?
— Антоша, ты в каком веке живешь?
Запах табака и дорогого парфюма. Сдавившие предплечье пальцы. Игла словно раскаленная. У нас тут не Средневековье: стерильные шприцы и вата со спиртом, прямо как в поликлинике. И добрый доктор Франкенштейн…
— Уходить все! Нечьего видеть. Mademoiselle отдыхать.
Мадмуазель отдыхать на полу?
Слава богу, нет. Теплые руки, знакомые, родные. Едва уловимый аромат активно рекламируемого по всем каналам дезодоранта — того самого, перед которым и ангелы не устоят. Колючая щека, о которую с нежностью трусь носом. Снова кровать…
— Она спать мало. Потом льежать. Час, два, три. Пока голова переставать больеть. Не надо бить одна. Говорить, слушать. Видьеть. Вьечер бить, как новьенький.
— Нас она и старенькой устраивала.
Надо же, темный, я тебя, оказывается, чем-то устраивала. А чем-то, видать, не вышла, раз так резво за Антошкой спрятался…
— Спасибо, Виктор. Я ваш должник. Но я не люблю оставаться в долгу…
Интересно, почем нынче Насти? Смотри не переплати…
Я еще не спала, когда он вернулся. Вошел, негромко окликнул державшего меня за руку Сережку. Глаз я по-прежнему не открывала, но голоса слышала уже отчетливо.