Сказки. От двух до пяти. Живой как жизнь
Шрифт:
— Нюра так смеялась в адрес Кольки.
И как удивился бы Чехов, если бы прочел в одной статье, посвященной постановке его пьесы «Дядя Ваня»:
«Актриса Подовалова, по-видимому, оттолкнулась от слов Астрова, сказанных Соней в его адрес».
С такой же внезапностью вошло в нашу жизнь слово волнительно. Я слышал своими ушами, как расторопная красавица в ложе театра игриво говорила двум немолодым офицерам, которые, очевидно, только что познакомились с нею:
— Вот вы волнительный, а вы, извините, совсем не волнительный.
С непривычки это слово удивило меня. Тот, кого она назвала неволнительным, очень огорчился и даже обиделся.
Говорят, это
«Не расстаюсь с томиком Ахматовой, — писал Качалов в 1940 году. — Много волнительного».
И в 1943 году:
«Волнительное впечатление осталось у меня от булгаковского „Пушкина“».
В романе К. Федина «Необыкновенное лето» писатель Пастухов говорит:
«Волнительно! Я ненавижу это слово! Актерское слово! Выдуманное, несуществующее, противное языку».
Вскоре после войны появилось еще одно новое слово — киоскер, столь чуждое русской фонетике, что я счел его вначале экзотическим именем какого-нибудь воинственного вождя африканцев: Кио-Скер.
Оказалось, это мирный «работник прилавка», торгующий в газетном или хлебном ларьке.
Слово киоск существовало и прежде, но до киоскера в ту пору еще никто не додумывался.
Такое же недоумение вызывала во мне новоявленная форма: выбора (вместо выборы), договора (вместо договоры), лектора (вместо лекторы).
В ней слышалось мне что-то залихватское, бесшабашное, забубенное, ухарское.
Напрасно я утешал себя тем, что эту форму уже давно узаконил русский литературный язык.
— Ведь, — говорил я себе, — еще Ломоносов двести лет тому назад утверждал, что русские люди предпочитают окончание «а» «скучной букве» «и» в окончаниях слов:
облака, острова, леса вместо облаки, островы, лесы.
Кроме того, прошло лет сто, а пожалуй, и больше, с тех пор, как русские люди перестали говорить и писать: домы, докторы, учители, профессоры, слесари, юнкеры, пекари, писари, флигели и охотно заменили их формами: дома, учителя, профессора, слесаря, флигеля, юнкера, пекаря и т. д.
Мало того: следующее поколение придало ту же залихватскую форму новым десяткам слов, таким, как: бухгалтеры, томы, катеры, тополи, лагери, дизели. Стали говорить и писать: бухгалтера, тома, катера, тополя, лагеря, дизеля и т. д. [193]
Если бы Чехов, например, услышал слово тома, он подумал бы, что речь идет о французском композиторе Амбруазе Тома.
Казалось бы, довольно. Но нет. Пришло новое поколение, и я услыхал от него:
193
В «Женитьбе» Гоголя (1836–1842) есть и дома (действие I, явление XIII) и домы (действие I, явление XIV).
шофера, автора, библиотекаря, сектора, прибыля, отпуска.
И еще через несколько лет:
выхода, супа, матеря, дочеря, секретаря, плоскостя, скоростя, ведомостя, возраста, площадя. [194]
Всякий раз я приходил к убеждению, что протестовать против этих для меня уродливых слов бесполезно. Я мог сколько угодно возмущаться, выходить из себя,
194
По словам Тургенева, форма площадя с давних времен существовала в диалекте крестьян Орловской губернии: так назывались у них «большие сплошные массы кустов» (И. С. Тургенев. Собр. соч. Т. I. М., 1961. С. 9). Есть основание думать, что нынешнее слово площадя возникло независимо от этого орловского термина. Лев Толстой (в 1874 году) утверждал, что в «живой речи употребляется форма воза, а не возы» (Собр. соч. Т. XVII. М., 1965. С. 82). У Ивана Панаева в рассказе «Хлыщ высшей школы» (1858) читаем: «Первые месяца своего замужества…» (см. И. И. Панаев. Избранные произведения. М, 1962. С. 492).
И кто же поручится, что наши правнуки не станут говорить и писать:
крана, актера, медведя, желудя.
Наблюдая за пышным расцветом этой ухарской формы, я не раз утешал себя тем, что эта форма завладевает главным образом такими словами, которые в данном профессиональном (иногда очень узком) кругу упоминаются чаще всего: форма торта существует только в кондитерских, супа — в ресторанных кухнях, площадя — в домовых управлениях, трактора и скоростя — у трактористов.
Пожарные говорят: факела. Электрики — кабеля и штепселя.
Певчие в «Спевке» Слепцова: концерта, тенора (1863). [195]
Не станем сейчас заниматься вопросом, желателен ли этот процесс или нет, об этом разговор впереди, а покуда нам важно отметить один многознаменательный факт: все усилия бесчисленных ревнителей чистоты языка остановить этот бурный процесс или хотя бы ослабить его до сих пор остаются бесплодными.
195
Д. Н. Шмелев находит, что я «не совсем прав». Он напоминает, что такие формы, как ветра, волоса, офицера, существуют с давнего времени и что у М. Горького в рассказе купца были актера (см. интересную статью этого автора «Некоторые вопросы нормализации современного русского языка» в «Известиях Академии наук СССР» Отделения литературы и языка. Т. XXI. Вып. 5. М., 1962. С. 429). Но ведь я никогда не говорил, что превращение безударного ы в акцентированное а есть новшество. Я только отмечал, что темпы этого процесса необычайно ускорились и количество подверженных ему слов умножается с небывалой силой.
Если бы мне даже и вздумалось сейчас написать «томы Шекспира», я могу быть заранее уверенным, что в моей книге напечатают: «тома Шекспира», так как томы до того устарели, что современный читатель почуял бы в них стилизаторство, жеманность, манерничание.
По-новому зазвучало слово вроде. Оно стало значить «словно», «будто», «кажется».
Они были вроде свои.
Дела твои вроде неплохие.