Сказы
Шрифт:
Один промах может все село охаить, казна узнает, суд да дело. Знал об этом Алеша, как и все, и ни разу мастерство весельное не обесчестил.
Раз так-то весной, поздненько вечером, заехал в Высоково какой-то ученый человек. Гостил, вишь, неподалеку где-то, да получил из Москвы телеграмму — жена при смерти. Прочитал и той же ночью решил — прямо на поезд. Уговаривали. Не послушал, не внял. Надо надежного перевозчика. Алеша-то Бережков крайний. Расстроенный господин к нему и постучал. Никаких денег не жалеет, только перевези.
На
А тот уж сладился с Алешей. Не будешь разбивать уговор, неловко. Так Вахромей по-другому: навел тень на ясный день.
— У тебя, Алеша, я слышал, лодка-то стала, как старое корыто. Смотри, не сгуби человека. Волга нынче озорует, ревет, — чу, гуд какой!
Гость стал глядеть на Вахромея ласковей, на Алешу с опаской.
Алеша потуже опоясывается.
— Мое корыто смолью покрыто, где не взять веслом, возьмем удачным числом. А на что Волжанка-служанка? Вчера на заре с горы, сам видел, белой чайкой опустилась она на воду у Зеленого мыса. Чего нам пугаться? Гукну — поможет светлу холстину проложить меж льдинами.
Собрались, а Вахромей за ними. Не сидится ему. На берегу-то многие ждут с лодками.
Неймется Вахромею, опять стращает Алешу, только бы отбить пассажира:
— Смотри, тройная уха, ей же ей, утопишь седока, душу из тебя вытолчем вот на этом месте.
За милую душу в какой-нибудь час доставил Алеша пассажира на тот берег, без всякой платы, ради уважения к хорошему человеку, и обратно троих захватил. Справил свое дело, лодочку поволок домой. Вахромей-то под дождем, под ветром зубами зря всю ночь стучал на берегу у куста.
— Ах, пофартило же Алешке, чтоб ему пусто было. — Думает Вахромей, что Алеша много заработал.
В избу Вахромей вошел, пнул кошку, пиджак за рукав — бросил на голбец, сам — на печку, кости греть. Незадачливого зависть скребет.
У Разоренова-то одно время работал на фабрике Кузьма Кленов, тоже рожденный из Высокова. Парень — клад, ростом невелик, зато умом не обижен. Ты не гляди, каков человек в плечах, слушай, каков он в речах. У кого речь и дело ступают вместе, неразделимо, такому человеку цены нет.
Алешкин сверстник Кузьма-то. Одногодки. По одному букварю учились азбуке в приходской школе. В мальчишках и стерлядку вместе лавливать плавали к Зеленому мысу.
Выросли — дороги-то разминулись у них — так уж, знать, жизнь велела. Каждому свое на роду написано.
Молодой ткач Кузьма как поступил на фабрику, на первом же году крепко сдружился с тайными книгами. Хорошая книга — верный друг. Стал на подпольные сходки к большевикам собирать надежных ткачей. Прокламации приносил.
Да проследили за ним синие мундиры, что громили квартиры у рабочих. Ну и начали травить парня. Слежка, аресты, вызовы.
Пока
Но не забывал земляков, навещал. Нет-нет, да и появится нежданно. Подберет свою минуту, глядь, речь держит у ворот на летучке. А то в лесу, за Волгой, соберет на сход ткачей и ближних мужиков, чтобы к делу большому готовились сообща, чтобы держались люди одной мысли против царя, помещиков и фабрикантов.
Приставу второго стана Еремееву дали весть, чтобы нос держал по ветру, когда Кузьма Кленов близко. Да зря Еремеев бил сапоги. Пристав-то на весь стан один, а народу-то большие тысячи. Никак не удавалось захватить молодого большевика Кузьму. А сколько раз получал Еремеев верные слухи — где-то рядом Кузьма, около стана. Близко молодец, ан не ухватишь голыми руками.
Грач в белом клюве принес первую проталинку. Жаворонок в горлышке принес на поля первый серебряный ручеек. Как в лазури-то запел жаворонок, с Красной горы побежали ручьи к Волге. Благо дружное начало, а там пойдет. Взыграла веселая вода. Белизну потеряли снега, затуманились, словно миткали неотбеленные лежат в низинках, последние дни свои доживают.
Солнце день ото дня поджаривает да поджаривает. Тут и Волга проснулась. Не сразу она из-под зимней шебуры спину солнцу показала. А уж коли показала, ну, тут ее не уймешь. Заворочалась, поднакопила за зиму силушки и пошла, пошла лед кромсать, с волны на волну бросать. Погнала ледяные дома-терема, начала качать корабли в затонах, сваи выворачивать у причалов.
Страшна Волга в такую пору. А если ветер ударит — ну, тут и вовсе не подступайся к ней с лодками. Оплошника в два счета слизнет разгульной волной. Бывали такие несчастья. Дожди зарядили надолго. Небо нахмурилось. Сиверко разгулялся, даже у жаворонка горлышко захватило: в туманном поле, под прошлогодней былинкой притаился до солнышка.
А Волга озорует, силу в себе почуяла, сверху караванами тащит лед. И столько нагнало его под Кинешму — затор. На оба берега выбрасывает льдины! Сквозь щели черные седыми гривами хлещет вода. Такой дружной, буйной водополи старики не помнят.
В такую погоду от городской казны перевозчики и думать не думают спускать лодки на воду. Кому охота плыть сомам на закуску?
Треск, грохот над рекой — только эхо гудит по ближним лесам и рощам на обоих берегах.
Высоковские волгари поглядывают со своей горы. Так, мол, красавица наша, ты подольше покапризничай! У самих лодки прилажены, давно зашпаклеваны, просмолены. У Вахромея не лодка, а целый артельный струг красногрудый. Вахромей раньше всех обиходил свою посудину.
Тем постом Алеше Бережкову нездоровилось. До лодки ли хворому? В крещенье ходил на прорубки в озерки за щучкой да зазнобил руки.