Скеллиг
Шрифт:
— Этого нам знать не дано.
— Кто он такой?
— И это нам неведомо. Иногда надо смириться с тем, что существует неведомое. Почему болеет твоя сестра? Почему умер мой отец? — Она взяла меня за руку. — Напрасно нам кажется, что можно все постичь. Это не так Надо просто видеть все, что видимо, а остальное — вообразить.
Потом мы заговорили о птенчиках, сидевших в гнезде у нас над головой. Попытались расслышать, как они дышат. Интересно, у дроздов и их птенцов есть воображение?
— Конечно, — уверенно сказала Мина. — Порой им страшно. Они
Я приложил руку к сердцу. Что я почувствую, когда они разрежут ее хрупкую трудную клетку, вскроют крошечное сердце?
Пальцы у Мины были холодные и сухие. И маленькие. Я чувствовал, как бьется под тонкой кожей пульс. И как подрагивает моя собственная рука.
— Мы и сами словно птенцы, — сказала она. — Наполовину счастливые, наполовину перепуганные.
Я закрыл глаза и попытался отыскать свою счастливую половину. Но через плотно сжатые веки предательски сочились слезы.
Шепоток царапнул меня когтем по колену; через джинсы. Мне отчаянно хотелось остаться одному на чердаке, точно Скеллиг, и в окружении сов, в лунном свете баюкать свое печальное сердце.
— Ты очень, очень храбрый, — сказала Мина.
Тут подъехала папина машина, ревя мотором и слепя фарами. И страх объял меня, накрыл, поглотил.
Глава 37
Бесконечная ночь. То сон, то провал. То сплю, то не сплю. То храп, то шарканье папы в соседней комнате. В небе — сплошная бездонная чернота, ни луны, ни звезд Часы на тумбочке, похоже, заело. Стрелки еле ползут. Час ночи. Два. Три. Между ними — бесконечные минуты. Ни уханья сов, ни зова. Ни Скеллига, ни Мины. Все заело, застряло, ничто не двигалось — ни время, ни мир. Потом я, как видно, все-таки заснул и проснулся уже утром. Веки сразу защипало, и ухнуло сердце: я вспомнил.
А потом за завтраком, кроша подогретые тосты и запивая их еле теплым чаем, мы с папой поцапались.
— Ни за что! — орал я. — Не пойду! Что мне там делать, в этой школе? Сегодня — ни за что!
— Сделаешь, как сказано! Так, чтоб был о лучше маме и сестре!
— Ты просто хочешь от меня отделаться, чтобы вовсе обо мне не думать, чтобы обо мне не волноваться! Хочешь волноваться только об этом чертовом ребенке!
— Не смей так говорить!
— Чертов ребенок! Чертов! И вообще так не честно!
Папа с размаху саданул ногой по ножке стола. Опрокинулось и разлилось молоко, а банка с вареньем грохнулась на пол и разбилась.
— Видишь! — завопил папа. — Видишь, до чего ты меня довел?
Он стоял, сжав кулаки, словно хотел разнести все, что попадется под руку: стол так стол, меня так меня.
— Отправляйся в свою чертову школу! С глаз моих долой! Вон! — не своим голосом закричал он и тут же бросился меня обнимать. — Я так тебя люблю, — прошептал он мне в ухо. — Так люблю!
И мы оба расплакались.
— Ты, конечно, можешь поехать со мной, — сказал он. — Но помочь не сможешь ничем. Приходится только ждать, молиться и верить, что все будет хорошо.
Туг в дверь постучали, и вошла Мина с Шепотком на руках.
— Мне нужна твоя помощь, — сказала она с порога.
Папа согласно закивал:
— Вот и отлично. Я заеду за тобой ближе к вечеру. После операции. Беги с Миной.
Мина привела меня к себе в сад. Шепотка с рук она так и не спускала. Сидевший на гребне крыши дрозд тревожно закричал, захлопал крыльями.
— Ты плохой, шкодник, — сказала Мина коту, вбросила его в дом и захлопнула дверь. — Там и сиди. Птенцы покинули гнездо, — пояснила она. — Не шевелись, не разговаривай. И следи, чтоб сюда не забрались кошки.
Мы уселись на крыльцо и замерли.
— Они там, у забора, — шепнула Мина. — И еще возле дома, под розовым кустом.
Я хотел было спросить, как они выглядят, кого мне, собственно, высматривать, но тут же увидел в тени, у забора, первого птенца: маленький коричневато-бурый шарик. Из мягких пушистых перьев торчал клюв.
— Вот так они начинают самостоятельную жизнь, — сказала Мина. — Летать еще не умеют. Родителям по-прежнему приходится их кормить. Но в остальном они справляются в одиночку. Ходят-бродят, прячутся от опасностей в густую тень и ждут кормежки.
В это мгновение дрозды-родители слетели пониже: мамаша с коричневым оперением — на нижнюю ветку, иссиня-черный отец — на забор. В клювах у них извивались червяки. Родители окликали детей коротким клекотом, птенцы попискивали в ответ.
— Сегодня — у них первый самостоятельный день, — сказала Мина, — а Шепоток одного уже сцапал! Представляешь?
Взрослые дрозды еще подождали, опасливо косясь на нас, но в конце концов им это надоело, и они слетели на землю. Из-за розового ку ста вперевалку вышел птенец и подставил матери широко раскрытый клюв. Заглотив червяков, он снова удалился в свое укрытие. Отец точно так же накормил птенца, хоронившегося иод забором. И дрозды-родители улетели прочь.
— Так они и снуют целый день. Таскают деткам корм до самых сумерек. Не один день, не два, а много — пока птенцы не научатся летать.
Мы так и сидели не шелохнувшись.
— Того и гляди, коты задерут, — вздохнула Мина. — Или вороны заклюют. Или собаки…
У калитки показался папа. Мина приложила палец к губам, округлила глаза и знаком велела ему двигаться тихо-тихо. Он прокрался к нам на цыпочках.
— В саду птенцы, — шепотом объяснила Мина. — Первый день из гнезда.
Она указала пальцем на одного, другого.
— Ага, — сказал папа. — Вижу.
Он присел возле нас и глядел как зачарованный.
— Какие милые!
Потом он поверттул к себе мое лицо. Мы долго смотрели друг другу в глаза. Он потрепал меня по щеке и тут же заторопился.