Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова
Шрифт:
Между прочим, летописец провел весьма заметные параллели между московскими восстаниями 1648 и 1682 гг., из которых напрашивался вывод о несоответствии стрелецкого войска интересам феодального государства в понимании «столповых больших бояр». В памятнике нет обычных гневных тирад против народных движений. Это скорее личные размышления над историей – человека, ответственного за судьбу государства. Но текст не является и политологическим трактатом. Как всякая летопись, он приводит погодно разнообразные, временами уникальные сведения [69] , не ставшие, однако, достоянием широкого читателя, поскольку рукопись осталась в единственном экземпляре [70] .
69
Например, об истинном времени смерти царя Федора, у постели которого дежурил тогда один из Черкасских. См.: Богданов А.П. Летописные известия о смерти Федора и воцарении Петра Алексеевича // ЛХ за 1980 г. М., 1981. С. 197–206.
70
Чистякова
Развитие личностного взгляда на историю шло об руку со становлением жанра биографических записок, к концу века уже вышедших за рамки летописания. Поскольку литературные открытия диктуются не только общественными, но и личными потребностями, нет ничего удивительного в том, что многие опыты таких записок были связаны с бедами и несчастьями авторов. Причем форма «жалобницы» не мешала дворянам выражать свой субъективный взгляд на события с неукротимым публицистическим запалом.
Замечательные воспоминания о событиях 1663–1668 гг. оставил, например, вяземский дворянин М.М. Сафонов, сосланный в Соль Камскую после осуждения отца и казни брата по навету воеводы и вынужденный хлопотать перед царем о восстановлении справедливости [71] .
71
Сафонов М.М. Света сего жизнь недоступная… // Атеней. 1858. Ч. 3. № 5/6. С. 130–135.
Превосходна по содержательности суждений и по стилю автобиографическая записка опального и уже принявшего постриг канцлера А.Л. Ордина-Нащокина. В 1678–1679 гг. в далеком монастыре инок Антоний вспоминал историю внешней политики России и, подкрепляя рассуждения документами, доказывал новому царю Федору правильность своих решений 1650–1660-х гг. [72]
Множество тайн московского двора 1670 – начала 80-х гг. раскрывает «История о невинном заточении ближнего боярина Артемона Сергеевича Матвеева» [73] – следующего после Нащокина опального «премьера». Это уже почти современные мемуары, включающие похвалы друзьям и поношение противников, личные впечатления (в частности, от ссылки в Мезень) и сугубо индивидуальный взгляд на события, приведшие в конце концов к казни боярина Матвеева восставшим народом в мае 1682 г. Весьма вероятно, что «История» принадлежит перу сына казненного – благо Андрей Артамонович Матвеев составил на рубеже веков похожие по тональности и позициям (но отличающиеся, соответственно новым политическим веяниям, в некоторых деталях) Записки о политической борьбе 1680–1690-х гг. [74]
72
Копреева Т. Н. «Ведомство желательных людей» // АЕ за 1964 г. М., 1965. С. 343–349.
73
Изд. Н. Новиков. М., 1776; 2-е изд. М., 1785.
74
Записки Андрея Артамоновича графа Матвеева // Сахаров И.П. Записки русских людей. СПб., 1841. С. 1–94.
Дворяне и приказные
Интересно отметить, что именно Московское восстание 1682 г., отзвуки коего прокатились по всей стране, заставило дворян призадуматься о судьбе подвластной им России и тем самым способствовало популярности воспоминаний о более ранних народных выступлениях. Боярин Григорий Никифорович Собакин, например, старался найти объяснение катастрофы 1682 г. в собственных воспоминаниях и сообщениях других очевидцев о событиях предшествующих народных восстаний в столице: Соляном и Медном бунтах [75] .
75
Собакин Г.Н. Описание Московского восстания 1648 г. / Публ. В.И. Буганов // Исторический архив. 1957. № 4. С. 227–230; Собакин Г.Н. [Записки] / Публ. В.И. Буганов // Хрестоматия по истории СССР XVI–XVII вв. М., 1962. С. 448–453; Буганов В.И. Записки современника о московских восстаниях 1648 и 1662 годов // АЕ за 1958 г. М., 1960. С. 99–114.
Именно к 1680-м гг. относится широкое распространение известного в более чем 20 списках «Сказания летописного» астраханского дворянина Петра Алексеевича Золотарева [76] . Следует отметить, что помимо отдельных списков памятник включался и в современные летописи [77] .
Несмотря на название, памятник довольно далек по форме и содержанию от летописи или сказания. Его первая редакция, написанная по свежим следам Крестьянской войны под предводительством С.Т. Разина, представляла собой сочетание авторских дневниковых записей с историко-публицистическим исследованием на основе свидетельских показаний, сыскных дел, царских грамот и т. п.
76
Изданного Л.З. Мильготиной в 31-м томе Полного собрания русских летописей (далее – ПСРЛ). М., 1968. С. 206–233. О ходе работы автора свидетельствуют его дополнения к беловику: АИ. СПб., 1841. Т. 2. № 202.
77
В частности, в Беляевский летописец: Богданов А.П. Россия при царевне Софье и Петре I. Записки русских
Завоевавшая особую популярность пространная редакция была создана, по побуждению астраханского воеводы П.М. Салтыкова и митрополита Парфения, к 7 июля 1679 г. Это уже целая книга, разделенная на 14 глав, в которой ярко выраженный личностный подход сочетается с изрядным богатством материала: документов приказной палаты и архиерейского дома, дополнительных устных свидетельств и житийной литературы [78] .
Надобно отметить, что большое распространение получали именно те дворянские произведения или редакции, которые были связаны с административным заказом: формальным ли, или вызванным личным рвением дворянина. Примером сего может служить и редакция Сибирского летописного свода, поднесенная в 1689 г. тобольскому воеводе М.П. Головину местным дворянином М.Г. Романовым, выдвинувшимся из подьячих в дьяки на приказной службе [79] .
78
Чистякова Е. В., Богданов А.П. «Да будет потомкам явлено…». Гл. 3. С. 41 и сл.
79
Дергачева-Скоп Е.И. Автограф М.Г. Романова – одного из составителей Сибирского летописного свода // Древнерусская рукописная книга и ее бытование в Сибири. Новосибирск. 1982. С. 79–102.
Романовская редакция Сибирского летописного свода богаче отражает деятельность администрации, чем служилых людей. Она весьма интересна для изучения самосознания той части дворянства, что после наследственных бюрократов и выходцев из духовенства составляла важнейший источник комплектования приказного аппарата, чины которого, хотя и занимали места в конце дворянских списков [80] , были включены в структуру служилого сословия и пользовались его правами и привилегиями.
80
Думные дьяки писались в конце списка думных чинов, дьяки приказные – последними среди московских чинов, московские подьячие – после выборных дворян и т. п. Подробно: Демидова Н.Ф. Служилая бюрократия в России XVII в. М., 1987.
Лестница приказных чинов, в принципе открытая для представителей любой сословной группы, даже холопов, вела наверх в обход все более жестких барьеров внутри дворянского сословия: ведь кадры дьяков и думных дьяков, как показала Н.Ф. Демидова, формировались почти на 90 % из подьячих, для которых возможность выслужиться в московские и даже думные чины была значительно выше, чем, например, для городовых детей боярских, особенно в Сибири.
Перед мысленным взором дворянина, решавшегося на местническую «потерьку» при записи в «неродословную» (по самому мягкому из язвительных определений А.М. Курбского) сословную группу, стояли в конце XVII в. многочисленные примеры блестящих приказных карьер, приводивших на самую вершину социальной лестницы. Довольно было вспомнить брянского сына боярского – впоследствии окольничего Федора Леонтьевича Шакловитого: третьего (а в некоторых случаях второго) человека в правительстве регентства, прославляемого политическими гравюрами паче самого В.В. Голицына! [81]
81
Богданов А.П. Политическая гравюра в России периода регентства Софьи Алексеевны // Источниковедение отечественной истории за 1981 г. М., 1982. С. 225–246; и др.
Вы скажете, что Шакловитый был политиком и выдвинулся в чрезвычайных условиях борьбы против Московского восстания 1682 г. и его последствий. Но в том же Разрядном приказе, где служил Шакловитый, перед ним абсолютно безвестный в политике кашинский сын боярский (низший дворянский чин) Иван Афанасьевич Гавренев за свои способности враз, без службы в дьяках, стал думным дьяком (1630), а затем думным дворянином (1650) и окольничим (1654); женился он на княжне Волконской, а дочь выдал за присоединителя Малороссии боярина В.Б. Шереметева. Он получал денежный оклад в пять (!) боярских и ушел с руководства приказа лишь по личному прошению (1661), перед смертью (1662) [82] . Вообще для хорошего администратора из незнатных дворян получить думный и даже окольнический чин до Петра было едва ли труднее, чем стать действительным тайным советником при Петре.
82
Богоявленский С.К. Московский приказный аппарат и делопроизводство XVI–XVII вв. М., 2006. С. 146–147, 229; Веселовский С.Б. Дьяки и подьячие XV–XVII вв. М., 1975. С. 113.
Еще царь Федор Алексеевич, признавая высокое значение дьячества, повелел, как уже говорилось, писать думных дьяков с полным отчеством, подобно боярам. Сам судья Посольского приказа, канцлер и князь древнего рода, писал своему подчиненному думному дьяку Украинцеву «Емельян Игнатьевич», подписываясь – «Васька Голицын» [83] . А в повседневной жизни с «вичем» обращались и к подьячим. И все же заманчивая приказная карьера приводила дворянина в весьма специфическую сословную группу, которая и в российской истории, и в области самосознания, и даже в историографии занимала особое, требующее специального исследования место.
83
Восстание в Москве 1682 г. Сб. документов. М., 1976. № 40–48. С. 60–69.