Скифская пектораль
Шрифт:
– Основания?! Ты почитай, что пишут в газетах! Что они были лесбиянками! Может быть, это было основанием для её решения? Позор! Так прославиться! А если дед Егор узнает?
– Да дед Егор с 60-х годов не читает газет! И телевизор не смотрит, говорит, что там всё врут! И вообще – причём здесь дед Егор? Татьяне нужна помощь!
– Ей должны были назначить государственного адвоката, когда арестовали.
– У неё есть официальный адвокат. Читал я протоколы допросов с его участием. Лучше вообще не иметь адвоката, чем иметь такого! Я удивляюсь твоему равнодушию: твой ребёнок находится среди убийц, воровок, проституток, а тебе всё равно! Ты не хочешь помочь! Этого я не ожидал от тебя. Я не знал тебя таким. Наверное, я вообще тебя не знал.
Владимир встал, разрываемый двумя чувствами: порывом немедленно уйти и желанием бросить в лицо родному отцу страшные, горькие, обидные слова. Такие слова, которые сын вообще не должен говорить отцу.
В свою очередь, Николай Бобров, чувствуя, что обстановка накаляется, хотел смягчить, а по сути, усугубил положение:
– Таня была младшей в семье, всеобщей любимицей, избалованной, не знающей отказа ни в чём. Она привыкла удовлетворять свои желания и капризы. Захотелось ей поиграть в благотворительность – очередной её каприз. Только игры-то кончились, детство прошло, началась жизнь. А жизнь – жестокая штука, она не прощает, когда её превращают в игру. Таня жила легко, играючи – и в этом была её ошибка. А за ошибки надо платить.
– Я многое мог бы тебе возразить по поводу твоего восприятия собственной дочери, но сейчас не время! Потом, когда всё кончится, ты будешь ей высказывать свои упрёки, совершенно, кстати, несправедливые, но в данный момент мы должны сделать всё, слышишь, всё! чтобы Таня там не осталась.
Николай бросил взгляд на часы и уже с явным раздражением стал говорить:
– Да я просто потрясён случившимся – моя дочь в тюрьме! Почему? Я пытаюсь понять, в чём мои родительские просчёты и не могу найти ответа. Мы с мамой учили вас только хорошему. Мы прививали вам хорошие навыки, держали вас в разумной строгости, учили, как жить в этом мире, чтобы окружающим было хорошо рядом с вами. Больше всего мы с мамой хотели видеть вас достойными, уважаемыми в обществе людьми. Мы учили вас уважать людей, быть открытыми, не делать подлостей… И что же в результате? Всё, что мы с мамой могли дать вам, своим детям – мы дали. Мы отдали вам всю свою родительскую любовь, заботу. Наши дети казались нам совершенно особенными – это свойство всех родителей. Мы очень любили вас и вложили в вас всю свою душу, но в то же время мы чувствовали и ответственность за то, каких граждан мы готовим для общества. И именно потому я не могу теперь понять, почему моя дочь оказалась среди убийц и воров.
Он опять мимолётно глянул на часы и продолжил:
– Мы учили вас честности, благородству, гордости за своё имя. Мы учили вас жить с открытой душой. Так почему же теперь я должен прятать глаза от соседей и знакомых? Почему моя дочка в тюрьме с клеймом убийцы? В чём моя ошибка? Ведь не учили мы вас плохому. Я снова и снова повторяю: мы учили вас только хорошему. И я не виноват, что Таня не смогла разумно распорядиться самостоятельностью в своей взрослой жизни. Не виноват. Это был её выбор…
– А я тебе скажу, что ты всё-таки виноват. Да, вы учили нас жить с открытой душой. Но при этом не говорили, что в эту открытую душу кто-то обязательно плюнет. Вы говорили, что надо жить честно, благородно, поступать по-справедливости, но не сказали, что другие могут поступать подло. Говорили, что нельзя воровать, но не говорили, что другие-то воруют. Нас воспитывали так, словно готовили к жизни в каком-то идеальном мире. А когда мы попали в реальную жизнь, то поняли, насколько не готовы к ней. Ни я, ни Таня не можем ответить грубостью на грубость, хамством на хамство, подлостью на подлость. Не можем, потому что нас так воспитали. Нас учили, что с людьми надо вести себя вежливо, доброжелательно, корректно, но не сказали, что планету населяют разные люди, в том числе и те, которые не знакомы с правилами хорошего тона, которых не учили тому, чему всю жизнь учили нас. Когда какого-нибудь наглеца надо поставить на место, я боюсь его обидеть, и в результате всегда остаюсь в дураках. Вот оно, ваше воспитание. Вы сделали нас беззащитными, уязвимыми. В детстве вы учили нас быть со взрослыми вежливыми, на улице объяснить, как пройти куда-либо, помочь перейти дорогу старушке, донести сумки. А когда я вырос, то узнал, что другие родители категорически запрещают своим детям разговаривать с незнакомыми на улице, а, тем более, идти с ними. Так они оберегали детей от беды. А почему же вы внушали нам, что мы должны провожать кого-то на нужную улицу? Выходит, вы заботились не о нас, а о незнакомцах, каждый из которых мог оказаться маньяком-извращенцем. Но ты об этом не думал, тебе нужна была показная вежливость – ради чего? Ради незнакомых людей? Ради своего имиджа? Ради того, чтобы каким-то прохожим было приятно пообщаться с твоими детьми? Ты никогда не думал об оборотной стороне своего воспитания. Как-то, когда Таня была маленькая, мы ходили с ней в парк. На обратном пути обнаружили, что забыли куклу на скамейке. Вернулись – её уже нет. Таня горько плакала. Она твёрдо знала, что нельзя брать потерянные или забытые кем-то вещи – человек спохватится, вернётся за своей пропажей и очень расстроится, если не найдёт её. Так её учили родители. И она не понимала, почему кто-то взял её куклу.
– Я никогда не беру чужих вещей, – всхлипывала она, – почему же мою Сандру унесли? Они же знали, что я вернусь за ней, буду искать её.
Что я должен был сказать своей сестре? Вы внушили ей, что она не должна брать чужого, но не подготовили к тому, что у неё могут взять, не моргнув глазом. Вы учили её доброте, состраданию и милосердию, но при этом не говорили, что добрые поступки могут иметь плохие последствия. Твоя дочь поступила так, как её учили – протянула руку помощи тому, кто в ней нуждался, этой слепой девушке, которая волей судьбы оказалась на улице. И теперь та осуждаешь её за то, чему сам и научил? А как же она должна была поступить? Пройти мимо? Я знаю свою сестру – она никогда бы этого не сделала. А если бы и сделала – оставила человека в беде – то раскаивалась бы потом в этом всю свою жизнь. Так в чём же ты её обвиняешь? В том, что она поступила так, как ты её научил? – Владимир начал нервничать и оттого повторяться.
– Знаешь, Володя, давай-ка мы в другой раз об этом поговорим, – сказал отец, опять глянув на часы. – Ты ведь ещё приедешь ко мне…
Владимир опешил.
– Ты куда-то торопишься? Неужели сейчас есть что-то более важное, чем то, о чём мы говорим?
– Да… Я… – Николай Бобров терялся, не зная, куда деть свои пухлые руки. – Мне… надо уходить… В химчистку.
– Что?! В химчистку?! – Владимир совсем растерялся. Не потому, что отец собирался уходить, а потому, что увидел – его родной отец способен на предательство. Иногда равнодушие равнозначно предательству. Владимир смотрел в глаза отцу, а тот засуетился, подавая ему пальто:
– Мы ещё поговорим с тобой об этом. На днях встретимся…
В это время зазвучала мелодия венского вальса – так работал дверной звонок в доме Бобровых. Николай тут же открыл дверь. На крыльце стояла дама бальзаковского возраста в старомодном пальто и шляпе.
– Добрый день, – сказала она, входя в дом.
«Так вот в чём дело, – подумал Владимир. – Теперь ему и впрямь не до собственных детей. Он, как влюблённый парубок, ждал женщину, а я ему про тюрьму…»
Николай стоял меж сыном и дамой пунцовый, словно подросток, пойманный родителями на разглядывании неприличных картинок. Он просто-таки кожей чувствовал неловкость ситуации, когда он представлял подругу своему уже взрослому сыну.
– Познакомьтесь, – наконец хрипло выдавил он из себя. – Это мой сын Владимир. А это – миссис Коллинз, вдова директора школы.
– Очень приятно, – сказал Владимир и пожал протянутую руку. Впрочем, он не понял – руку ему подали для рукопожатия или для поцелуя. – Теперь я вижу, что у вас действительно мало времени, – проговорил он, обернувшись к отцу.
– Простите, не поняла вас, – сказала дама, смущённо теребя перчатки. Она и впрямь была миловидна для своих лет, эта миссис Коллинз. Чувствуя себя не в своей тарелке, она стала искать что-то в сумочке, висящей у неё на руке чуть ли не у самого локтя. Такие сумочки носили, наверное, ещё в 40-х годах.
– Ведь вы же идёте в химчистку, – с плохо скрытой иронией сказал Владимир.
Он уходил из отцовского дома и слышал за спиной: «Володя, позвони! Слышишь, обязательно мне позвони». Да, забавно видеть собственного отца в роли влюблённого Ромео. Особенно когда он сам стесняется своей роли, краснея и бледнея от одной только мысли, что сын может что-то подозревать. «Конспираторы! – подумал Владимир. – Ведут себя, как дети». У отца теперь в голове одна любовь. На влюблённого надежды мало. Значит, Владимиру всё-таки придётся решать все проблемы самому. Самое тяжёлое в этой ситуации – знать, что за твоей спиной никого нет. Нет надёжного тыла, нет поддержки. Но что делать, если у них с Татьяной действительно больше никого нет в этом городе, в этой стране, в этом мире. Никого… Кроме деда Егора.