Скитальцы
Шрифт:
Довольно долго все молчали, и Люинь вернулась к своему десерту. Когда она услышала голос Хуана в следующий раз, он звучал еще более взволнованно. Он резко встал, и ножки его стула со скрипом проехали по возвышению. Все, кто находился в зале, обернулись и устремили взгляды на него.
– Нет! – прокричал Хуан. – Ни за что!
Приглашенные на ужин разволновались, зал наполнился шепотом – никто не мог понять, что произошло. Кто-то из сидевших рядом с Хуаном попробовал его усадить, но он не пожелал садиться. Один из землян попытался встать, но его удержали. Наконец поднялся Ганс Слоун. Он бережно положил руку на плечо Хуана, и тот наконец сел.
– Уважаемые гости с Земли, – произнес Ганс и поднял бокал с вином. – Позвольте мне сказать несколько слов. Прежде всего, мы вас
Думаю, мы найдем способ, как сделать, чтобы обе стороны были довольны. Мы учтем ваши требования, однако окончательная сделка будет подписана тогда, когда ее одобрят все граждане Марса. Для столь важного решения крайне необходим демократический путь. Более того, я надеюсь, что представители Земли тоже будут вести себя демократично, и окончательный договор одобрят все члены делегации.
Сегодня прекрасный вечер, а приходить к каким-либо выводам пока слишком рано. Давайте на время забудем о наших разногласиях и поднимем бокалы за наше первое застолье.
Все подняли бокалы. Чанья спросила у Люинь, что вызвало возмущение Хуана. Люинь покачала головой и сказала, что не знает.
На самом деле она знала, в чем дело. Тост, произнесенный ее дедом, был интерпретацией слов Гарсиа: демократический процесс, происходивший между делегатами с Земли, представлял собой борьбу за сокровище. В сознании Люинь мало-помалу начала вырисовываться туманная картина происходящего. Правда, она не понимала, в чем суть того сокровища, за которое сражаются земляне. Она молча ела десерт, а у нее в мозгу звучали миролюбивые слова деда.
Киноархив
До визита к Джанет Брук Эко отправился повидаться с Питером Беверли.
О встрече он не договаривался. Просто подошел к двери и постучал.
Было девять тридцать утра. Эко знал, что Питер наверняка уже не спит. Первые официальные переговоры должны были начаться ровно в десять. Путь от гостиницы до зала переговоров занимал десять минут, а Эко нужно было всего несколько минут, чтобы переговорить с Питером.
Эко знал, что Питеру пришлось нелегко во время вчерашнего ужина. Жаль, что ему не довелось увидеть выражение лица главы делегации землян, когда тот вернулся в гостиницу. Во время банкета Эко спрятал камеру под одним из кустиков пуансеттии. Сам он об этом никому не сообщил, но не сомневался, что Питер про это знал. Питер был кинозвездой, и, пожалуй, никто на Земле не относился так чувствительно к присутствию камеры, как он. Весь вечер Питер держался к объективу справа в профиль и изо всех старался очаровательно улыбаться. С тридцати двух лет он ушел в политику и с тех пор по привычке позировал перед камерами.
Для Эко Питер представлял интерес. Этот человек жил заколдованной жизнью. Красавец, наследник знаменитого семейства, он закончил один из университетов Лиги плюща [2] , имел друзей повсюду, и хотя ему было едва за пятьдесят, многие уже поговаривали о нем как о следующем кандидате в президенты от демократов.
Наверное, самым мощным подспорьем Беверли было его семейство. Ходили слухи, будто бы его избрали лидером делегации Земли из-за обширной сети связей семьи. Все понимали, что эта работа ему по плечу: шума много, а риска мало, и огромные возможности сколотить политический капитал для следующей ступени в карьере. Так что Питер очень заботился о том, как будет выглядеть перед камерой.
2
Лига плюща ( The Ivy League) – ассоциация восьми частных американских университетов, расположенных в семи штатах на северо-востоке США. Это название происходит от побегов плюща, обвивающих старые здания в этих университетах. Университеты, входящие в лигу, отличаются
Вот почему Эко был так собой доволен. Вернувшись в отель ночью, Эко просмотрел запись, и его совершенно потряс мужчина с обветренным лицом, сидевший рядом с Питером и закричавший на него.
Дверь открыл идеально причесанный Питер Беверли, одетый в голубой шелковый костюм. Он тепло, непринужденно поздоровался с Эко.
– Доброе утро, – сказал Эко. – Я на минутку, входить не буду. Мне нужно с вами коротко переговорить.
Питер кивнул.
– Помните вчерашнюю речь марсианского консула насчет демократии? Я вчера после банкета говорил с одним из законодателей Марса, и он мне сказал вот что: хотя за большинство будничных решений и инженерных планов отвечает Совет, глобальные решения, касающиеся каждого человека, должны быть поставлены на голосование с участием всех обитателей Марса. Это не слишком похоже на то, что мы обычно слышим на Земле.
– Да, звучит совершенно иначе, – согласился Питер.
– И… какой вы делаете вывод из этого? У нас представительная демократия со свободными и честными выборами. У них нет никаких выборов, но есть плебисцит, касающийся каждого в отдельности.
– Вы справедливо обратили внимание на это отличие, – сказал Питер. – Есть о чем поразмышлять.
– Я могу рассказать об этом отличии… в своем фильме?
– Конечно. Почему бы и нет?
– Но это сильно противоречит общему мнению о том, как всё устроено на Марсе, и я пока не знаю, что еще обнаружу, если продолжу копать.
– Не переживайте за свои выводы. Думать, пробовать, проверять свои предположения – вот что главное.
– Не уверен, что вы понимаете, к чему я клоню. Сейчас на Земле все считают Марс автократией. Мой фильм может бросить вызов этому единодушию и привести к непредсказуемым последствиям.
Питер продолжал улыбаться. Казалось, он слушает Эко очень внимательно. Но Эко заметил, что его собеседник одергивает края рукавов костюма и отряхивает с лацканов несуществующие пылинки. Затем Питер похлопал Эко по плечу – совсем как добрый родственник, умудренный жизненным опытом.
– Молодой человек, не волнуйтесь о последствиях. Чтобы иметь будущее, нужно иметь смелость мечтать.
Эко очень постарался скрыть пробудившийся гнев. В словах Питера не было ни капли искренности. Он уходил от прямого разговора, рассыпая одно клише за другим, а ничего существенного не сказал. «Интересно, он хотя бы понял, о чем я ему хотел сказать? – гадал Эко. – Должен, должен был понять!»
На Земле, невзирая на конкуренцию и недоверие между странами, в Марсе все видели общего врага. Это было похоже на новую холодную войну, где люди были отгорожены друг от друга железным занавесом космического пространства. Марс рисовали в виде изолированного сообщества, которым правили злобные генералы и безумные ученые, в виде азбучной модели общества, где царствует гнетущий авторитарный режим, на службу которому поставлена управляемая силой мысли техника – режим, радикально противоречащий экономике свободного рынка и демократического управления. И массмедиа, и интеллигенция рисовали портрет Марса как воплощение жестокости, тирании и бесчеловечности, как громадную мрачную военную машину, подобных которой никогда не существовало на Земле. Марсианскую войну за независимость объявили суицидальным актом предательства, а марсианам, по идее, не светило другого будущего, кроме как либо возвратиться в сообщество наций, либо столкнуться с полным уничтожением. И конечно же, Питер Беверли обо всём этом прекрасно знал и понимал, на что намекает Эко.
Показать, что на Марсе существует и работает демократия, – это значило бросить вызов самим основам истории про Красную планету. Это могло привести к признанию того факта, что политики на Земле всем лгали, что пропаганда насчет Марса основана на предрассудках и зависти, уходящих корнями в поражение. Эко не боялся «погнать волну», но при этом понимал, что такое для кинорежиссера политкорректность. Будучи официальным членом делегации, он осознавал, что обязан держаться в рамках дозволенного.