Шрифт:
(основано на легенде о черной машине)
Они возвращались с вечеринки по случаю Хэллоуина, давно уже сняв маски. Никто не пил, кроме Гарольда, но он был не за рулем, да и пьян-то не в стельку. Просто пьян настолько, что не мог прямо сидеть и потому лежал на заднем сиденье и зачем-то цитировал Клятву Верности флагу, которую почти не помнил. Невпопад вставлял строчки из гимна США и полузабытой Клятвы Бойскаута, которым был когда-то давно, пока не выгнали за поджоги.
Хоть Уильям за рулем и Джим, сидевший справа, были трезвы как стеклышко, они были на кураже, орали и вопили, а Джим даже снял штаны и натурально показал жопу черной машине с компашкой монахинь.
Машина была не из тех, что есть на каждой парковке. Джим не мог узнать модель. Угольно-черная. Напомнила ему о старых фильмах, где гангстеры на таких визжали шинами в погонях по городу. Только больше, с широкими окнами, за которыми он и углядел монашек, точнее, их типичные рясы; обычное такое сборище пингвинок.
Когда это случилось, когда они догнали монашек на дороге, Джим сказал Уильяму:
— Чувак, подъедь поближе, я им жопу покажу.
— Это ж монашки.
— Поэтому и ржака, — ответил Джим.
Уильям двинул руль вправо, а Гарольд сказал сзади: «Большой Каньон. Большой Каньон. Покажи-ка им Большой Каньон… О, скажи, видишь ты в первых солнца лучах…»
Джим стянул штаны, встал на сиденье на колени, повернулся задницей к стеклу, и, когда они проезжали монашек, Уильям нажал на кнопку и опустил окно. Жопа Джима выскочила в ночь, как дрожащая луна.
— Смотрят? — спросил Джим.
— О да, — ответил Уильям. — И что-то они не рады.
Джим подтянул штаны, уселся и обернулся, и уж конечно они были не рады. Потом случилось что-то странное: одна из монашек наставила на него палец, а за ней все остальные. Джим хмыкнул:
— Блин, монашки-то взбесились.
И тут он хорошенько их разглядел, несмотря на темную ночь, потому что их высветили фары, и он увидел лица: суровые, как у надзирателей, и страшнее атомной войны. Монашка с рулем была особенно мила — с такой рожей, что часы бы встали, да еще и назад пошли, а дерьмо бы само обратно в зад заныкалось.
— Видал, как они в меня пальцами тыкали? — спросил Джим.
— Ага, — ответил Уильям.
Гарольд наконец вспомнил «Звездно-полосатый флаг» и теперь без конца пел.
— Да твою мать, — сказал Уильям. — Заткнись уже, Гарольд.
— А знаешь что, — пробормотал Джим, изучая зеркало заднего вида. — По-моему, они ускорились. Пытаются нас догнать. Ох, блин. А если запомнят наши номера? Может, уже. Позвонят копам, и папаша взгреет мой славный зад.
— Ну а если они еще не видели номера, — ответил Уильям, — то и не увидят. Эта детка легко заводится и быстро жарит.
Он надавил на педаль газа. Машина заурчала, как от оргазма, и рванула. Гарольд слетел на пол.
— Твою ж мать, — сказал он.
— А пристегиваться надо, придурок, — заметил Джим.
Машина Уильяма шпарила по дороге. Перелетела через холм, нырнула вниз, как дельфин с волны, и Джим подумал: «Прощайте, пингвинки», а потом оглянулся. На вершине холма светили фары машины монашек, и та набирала скорость, двигаясь рывками, словно перемещалась, когда Джим моргал.
— Черт, — сказал Уильям. — А машинка у них не промах, да и водила давит будь здоров.
— Что это вообще за тачка? — спросил Джим.
— Черная, — ответил Уильям.
— Ха! Мистер Детройт.
— Сам попробуй назови.
Джим не мог. Снова оглянулся. Машина монашек нагоняла; огромное авточудовище неслось по черной реке асфальта, фары освещали салон машины Уильяма, как на концерте в Вегасе.
— Да что у них, блин, под капотом? — нахмурился Уильям. — Гипер-движок?
— Эти монашки, — сказал Джим, — какие-то серьезные.
— Поверить не могу, они уже о бампер стучатся.
— А ты нажми на тормоза. Покажи им.
— Не на таком же расстоянии, — ответил Уильям. — А то мы им покажем только содержимое наших задниц.
— Слушай, разве монашки такие бывают?
— Сам видишь.
— А, — сказал Джим. — Я догнал. Хэллоуин. Они не настоящие монашки.
— Тогда сейчас я им устрою, — подал голос Гарольд и, едва монашки появились справа, заполз на сиденье и опустил стекло. Заднее стекло машины монашек тоже опустилось, Джим оглянулся. Монашка была, конечно, стремная, причем еще больше, чем показалось в первый раз. Похожа на что-то дохлое, а ряса была не черно-белой, а фиолетовой с черным, ну или так казалось при свете фар и луны. Монашка обнажила зубы, и были они длинные и коричневые, как от табака. Один ее глаз был как гнилая котлета, а нос — как пятак у свиньи.
Джим сказал:
— Это не маска.
Гарольд высунулся из окна, замахал руками и крикнул:
— Ты такая, мать твою, страшная, что даже одеваешься в темноте, потому что зеркала боишься!
Гарольд продолжал что-то вопить, и кое-что даже было смешным, но тут одна из монашек наклонилась вниз, а потом высунулась в окно с доской в руках. Джим обратил внимание, что ее руки, где рукава рясы сползли к локтям, были тонкие, как палки, и белые, как брюхо дохлой рыбы, а локти узловатые и вывернуты не в ту сторону.
— Лезь назад, — велел Джим Гарольду.
Гарольд махал руками и отпустил еще одну шутку, а потом монашка размахнулась — из-за ее странных локтей замах пошел под необычным углом — и сама кое-что запустила, только не шутку, а доску в череп Гарольда. Он обмяк, полтела свесилось из окна, стучась о дверцу, шоссе обдирало кулаки, а зад висел внутри — одна нога на полу, другая болтается в воздухе.
— Монашка ему врезала, — сказал Джим. — Доской.
— Чего? — переспросил Уильям.
— Оглох, что ли, врезала она ему.