Скопин-Шуйский. Похищение престола
Шрифт:
На следующий же день после ухода Ляпуновых Болотников, вызвав Пашкова к себе, спросил:
— Ну а ты, Истома, чего ж остался?
— Ты что, Иван Исаевич, меня гонишь?
— Не гоню, но веры у меня вам нет.
— А как нам тебе верить, если ты нам царя не кажешь, а лишь обещаешь?
Болотников разозлился:
— Я сказал вам, что послан самим Дмитрием Ивановичем. И все.
Истома, бледнея от злости, огрызнулся:
— А мы посланы Рязанью к нему, а не к тебе.
Болотников ожег Пашкова недобрым взглядом и,
— Ладно, на первый раз прощаю тебя, дурака. Ныне ж отправишься в Путивль к князю Шаховскому с моей грамотой.
— Что, нельзя кого из рядовых послать? — попытался отговориться Истома, понимая, что Болотников хочет унизить его сим поручением.
— Нельзя, — решительно отрезал Болотников. — Поручение важное, и доверить кому попадя не могу. Повезешь ты, ступай, готовь коня, Ермолай пока грамоту накатает.
«На первый раз прощает, — думал Истома, возвращаясь к своей дружине. — Скоко уж этих первых разов было? Ляпуновы не выдержали, а теперь мне у него на посылках быть. Мне у холопа? Шалишь, Ваня, и терпеть от тебя «дурака» я уж не стану».
Вилкин, узнав о разговоре Пашкова с Болотниковым и данном поручении, вдруг сказал уверенно:
— Ох, Истома, а не повезешь ли ты к Шаховскому свой смертный приговор? А?
— Ты думаешь, что…
— Да, да, брат, вы поцапались, сам говоришь, волком глянул на тебя. Убивать тебя здесь опасно, рязанцы взбунтуются. Напишет Шаховскому в грамоте, мол, придуши подателя. И все. Тебе карачун.
В предположении десятского был резон, и поэтому, отъехав подальше от лагеря, Пашков решил прочесть грамоту, тем более вместо печати она была просто обмотана суровой ниткой и завязана. Это понятно — приедет царь, будет и печать. Грамота гласила:
«Григорий Петрович, сколь ни зову сюда Дмитрия Ивановича, он не спешит. Оттого учиняется шаткость в войске. Слышал я, есть на Дону царевич Петр, пошли к нему, зови сюда. Ежели он прибудет с казаками, Москве не устоять, а Шуйского повесим в Серпуховских воротах. Зови царевича срочно».
Съездил Истома за посыльного болотниковского и уж решил окончательно: «Уйду. Пусть других «дураков» ищет». К этому времени уже узнал, что Ляпуновых не казнил Шуйский, наоборот, приветил, значит, и с ним хорошо обойдутся. Перебежать одному невелик труд и риск, но как идти с дружиной? А ну решат, что с худым идем, встретят пушками, выкосят половину. Вот и послал Пашков к Скопину-Шуйскому человека спросить: где и как перейти?
Получив условия перехода, подумал о князе: «Головастый, видать». Переход во время боя мгновенно обессилит Болотникова.
И вот рязанцы в первой линии все предупреждены Истомой. От Болотникова прискакал посыльный, закричал:
— Чего тянете?
— Воеводу ждем, — отвечал Пашков, все еще мечтая захомутать Болотникова, хотя от Скопина и был приказ: вора не трогать.
И в это время от москвичей выскакал на поле на белом коне Захар Ляпунов в каком-то красном балахоне
— Ну пошли, ребята! — весело крикнул Истома и, обернувшись к посланцу воеводы, сказал, не скрывая торжества: — Передай поклон Ивану Исаевичу от… от дурака.
И, огрев плетью коня, почти с места пустил его в скок. За ним, взметывая из-под копыт ошметья снега, густо хлынули рязанцы.
Ляпунов увел их далеко на правое крыло москвичей и, обогнув его, завел в тыл. Остановил коня. Пашков подъехал:
— Здорово, Захар!
— Здорова, Истома.
— Что это ты напялил на себя?
— Да велено было в красный бешмет одеваться, с красным прапором скакать. Кинулись, нет ни бешмета, ни прапора такого. Нашли халат персидский, оторвали рукав и на древко вместо прапора. Остальное на меня натянули прямо на шубу.
— А я гляжу, что за чучело скачет?
— Эт верно, — засмеялся Захар. — Воробьев пугать с огорода.
Уход из первой линии рязанцев образовал дыру в боевом построении Болотникова, куда устремились московские конные стрельцы, а следом за ними пешие ратники с алебардами, рожнами и пищалями, словно загонщики орали дружно: «Га-га-а? Га-га-га-а-а?»
— Измена-а-а, — вопили болотниковцы, кидаясь врассыпную, подставляя спины и головы ликующим конникам: — Р-руби-и их, братцы-ы-ы! В печенку, в селезенку!
Клином врезалось войско воеводы Скопина-Шуйского в образовавшийся проран, быстро его расширяя, гоня перед собой бегущих ратников. Болотников сам носился вершним, пытаясь остановить позорный бег армии.
— Куда-а?! Назад, сукины дети! — кричал он, размахивая плеткой, доставая то одного, то другого, но остановить никого не мог.
— Иван Исаевич, — кричал Ермолай, пытаясь поймать повод воеводского коня. — Бечь надо! Угодишь в полон.
Так и вкатились толпой болотниковцы в Коломенское, потеряв при отступлении не менее полутысячи ратников.
— К пушкам, к пушкам, — кричал воевода. — Заряжай, пали. — Пушки были невеликие, более удобные для похода, пушкари неумелые, бестолково суетились, заряжали подолгу. Поднося пальники к затравке, зажмуривались, боясь пушки больше, чем москалей. Целиться не умели, налили в белый свет как в копейку, оправдывались: «Оно кого надо само найдет».
Атаман Заруцкий, находившийся с донскими казаками на левом крыле, мечтавший первым ворваться в Москву, но также отступавший, каял Болотникова:
— Эх, Иван Исаевич, кому ты доверял?
— Так иди разбери их окаянных. Привели рязанцев, сказали: хотим драться за Дмитрия Ивановича, и вот, пожалуйста, на кого была надежа — того разорвало. Ничего, Иван Мартынович, здесь мы хорошо окопались. Отобьемся. Дождемся подмоги и вдругорядь попытаемся.
Однако Скопин-Шуйский не собирался давать Болотникову передышки, он приказал подтянуть пушки и мортиры К Коломенскому и стрелять до тех пор, «пока воры не побегут, как тараканы».