Скопин-Шуйский
Шрифт:
— Матушка, родная!..
И голос его оборвался. Все забыл в эту минуту великий гетман, и казалось ему, что он просто маленький мальчик, прибежавший к матери искать ласки…
Аксинья открыла глаза и с глубоким удивлением и страхом смотрела на знатного боярина, стоявшего около нее на коленях.
— Матушка, — повторил гетман, — ужели не узнаешь своего Ивашки? Посмотри, родная…
Аксинья вдруг поднялась и села, пристально всматриваясь в его лицо. Потом подняла руки, хотела что-то сказать и горько, горько заплакала.
Испуганная
— Свой, значит, не выдаст…
Авдей едва держался на ногах. Его лицо помертвело, в широко раскрытых глазах виднелся такой ужас, что было жутко смотреть. Зубы его громко стучали, он весь дрожал. Он хорошо знал, почему Аксинья так больна; он сам вчера велел ее избить плетьми за то, что она не могла носить воду. Он хотел молиться, но язык не слушался его, и ни один звук не вылетал из его пересохшего горла…
Аксинья и плакала, и молилась, и дрожащими руками крестила Ивашу, и робко, все еще видя в нем знатного боярина, едва осмеливалась целовать его. На его настойчивые расспросы она наконец созналась, что Авдей Кузьмич малость наказал ее, но Болотников через дыры ее рубища увидел страшные кровавые, вздувшиеся полосы.
«Господи, почто терпишь на святой Руси неправду?» — пронеслось в его голове, и невольно все рабы, все холопы, изнывающие под гнетом знатных бояр и их приказчиков, слились в его воображении со страдальческим образом его избитой плетьми матери.
— Наплачетесь! — скрежеща зубами, произнес он. — Хуже холопов поставлю вас, а холопам дам плети и батоги в руки…
Когда он показался на пороге, толпа стихла и отхлынула. Вид его был ужасен. Его взгляд горел бешенством.
— Православные, — хрипло заговорил Болотников, — объявляю вам великую царскую милость… — Он помолчал, словно вдыхая в себя воздух… — Не холопы вы больше, а свободные люди! Правды хочет царь Димитрий! Нет больше холопов на Руси! Слышите, нет! И никто не посмеет бить вас! Слышите, други! Нет воли над вами, разве Божьей и царской!..
Гетман остановился, тяжело дыша… Толпа молчала. Измученные рабы не верили своей свободе.
— Работай всяк для себя! — продолжал гетман. — Идите куда хотите и всем холопам говорите, что именем царя Димитрия свободны они. И дарит им царь Димитрий их лиходеев, а я дарю вам Авдея и дом его и богатство его… — закончил гетман.
Неясный гул толпы перешел теперь в радостные, восторженные и угрожающие крики… Часть толпы, в том числе много женщин, двинулись с глухим ропотом к Авдею. На одно мгновение его безумный, пронзительный вопль покрыл шум и крики толпы и стих. Его поволокли за деревню.
Болотников отвернулся. Приказав перенести Аксинью в княжеские хоромы, щедро одарив крестьян, великий гетман отправился в Путивль. Там его ждали важные вести. Князь Воротынский с царским войском осадил Елец, а князь
Болотников при всеобщем восторге объявил поход.
X
Ощера и Калузин находились оба в войске князя Юрия Трубецкого, отряд которого двигался беспрепятственно, рассеивая по дороге незначительные шайки бродяг и разбойников, наводнившие всю землю Северскую, и наконец остановился перед Кромами.
— Ну что, други, — говорил князь окружающим, — страшны воры? Куда попрятались-то, а? Возьмем Кромы, Иван Михайлыч, Елец, дойдем до Путивля, приведем воров к присяге, а заводчиков всему воровству Василию Ивановичу на Москву привезем. Так-то, други.
И князь с важностью гладил свою бородку и высоко поднимал голову.
Думный боярин Измайлов качал седой головой в ответ на хвастливые речи молодого Трубецкого.
— Будь осторожен, Юрий Петрович, — говорил он, — не может того быть, чтобы Шаховской позволил взять себя голыми руками.
— Не ратный он человек, — самоуверенно отвечал Трубецкой.
Он послал в Кромы с предложением сдаться. Кромы насмеялись над ними и послали ответ:
«Всем вам с вашим Шубником царем не сносить головы. Целуйте лучше скорее крест на верность Димитрию Ивановичу».
— Наутро штурм, — объявил Трубецкой, прочитав ответ.
Странно и неуверенно встретило его слова войско.
— Жив царь Димитрий Иванович! — как молния пронеслось по полкам.
— Взять Кромы… — говорил старик Измайлов, — да нешто возьмем их как краюху хлеба?
Трубецкой посмеивался и пригласил к себе на пир к вечеру всех думных людей и стольников, бывших при его войске…
С отчаяньем в душе выступил в поход Темрюков. Он не мог отказаться от чести вести передовой отряд великого гетмана. Ксешу с боярыней Ощерой он поручил наблюдению Шаховского, оставив для их непосредственной охраны человек пятнадцать во главе с Сорокой.
Болотников отдал приказ Истоме Пашкову идти к Ельцу на воеводу князя Воротынского, а сам двинулся вслед за Темрюковым на Кромы.
Беззаботный князь Трубецкой пировал до рассвета. Ваня выпросил у него позволение пойти дозором. Князь дал ему пять человек и отпустил.
Пока Трубецкой пировал, Ваня двинулся вперед по путивльской дороге. Не проехал он и десяти верст, как встретил передовой разъезд Темрюкова. Разъезд состоял всего из трех человек. Не долго раздумывая, Ваня бросился на них. После недолгой схватки один был убит, другой спасся бегством, а третий был захвачен живьем.
Из его слов Ваня понял, что на Кромы идет сам гетман и будет там часа через три. Не теряя ни минуты, Ваня повернул назад. Он застал пир у Трубецкого в самом разгаре, и князь видимо был недоволен его зловещим сообщением. Волей-неволей пришлось прервать пир. Князь ворча, хмурый и гневный, отдал приказ готовиться к бою. Калузин с ужасом наблюдал, как вяло и неохотно вставали солдаты, готовясь к бою.