Скорая развязка
Шрифт:
— Вы, Роман Иваныч, как директор. А может, и больше. Вот директора-то, Николая Павловича, я и не вижу вовсе. А вы и тут и там. Надо же, как вы.
После еды и хороших Физиных слов Рассекин пришел в контору, будто в гостях был: радостным и неизбывным желанием делать горела каждая его жилка.
Стол ему был отведен в одной комнате для специалистов хозяйства. Хотя и был его стол задвинут в угол, но выглядел все-таки главным. На нем лежало, правда, расколотое, но всегда протертое стекло, стоял мраморный, в старых чернильных подтеках письменный прибор, с сухими чернильницами, в которых под колпачками, бог весть как сохранившимися, Роман Иваныч держал скрепки и кнопки. Рядом на подставочке был развернут откидной календарь минувшего года, но Рассекин
Раньше, до выступлений в газете, сотрудники подсовывали под стекло Рассекину вырезанные из «Крокодилов» карикатуры, смешные стишки. Теперь этому положен конец. Теперь Роман Иваныч, приходя в общий кабинет, не всегда здоровается со специалистами: знает себе цену. Спокойно положив фуражку с угла стола, он достает из выдвинутого ящика очки и начинает крутить их за одну оглобельку — собирается с мыслями.
В кабинете всегда людно, пахнет резиновыми сапогами и силосом, сюда набиваются гуртоправы, которым решительно мешают и столы, и шкафы, а казенные расшатанные стулья предсмертно стонут, когда на них «сядут» дождевик или ватник. В сутолоке никто на Рассекина вроде бы и не обращает внимания и в то же время каждый чувствует его присутствие. Происходит это потому, вероятно, что Роман Иваныч с подозрительным прищуром разглядывает людей, будто знает о них что-то утайное. Подписывая накладные и требования, он и так, и этак повернет бумагу, потом с ног до головы оглядит подателя и спросит:
— Это что такое?
— Требование на гвозди, Роман Иваныч.
— Вот это, я спрашиваю, — и ткнет пальцем в простодушный хвостик.
— Бухгалтер подписался.
— А видно?
— Вам больше знать.
— Подпись — та же фотография с человека, — начинает поучать Рассекин. — В подписи я должен и самого человека увидеть, и нрав его узнать. Крутой, горячий, характерный, а может, так, тряпка человек. Верно?
— Да меня машина ждет.
— Нет, брат, такую безответственную подпись я не имею прав пропустить. Нет и нет. Иди бы разговор о моих, скажем, гвоздях — милости просим. А здесь государственное. Личное — лишнее, а государственное — вся сила. Есть у меня рубаха или нет — никому ни жарко ни холодно. А вот разбазарь я государственные гвозди — тут изъян другого направления, как вывод.
Рассекин впадал в пустословие и долго не мог остепениться.
Высидев в конторе часа три, он опять отправлялся по хозяйству. Сначала шел на строительство кормоцеха, приноравливаясь попасть с тылов, и рабочие всегда обнаруживали его появление внезапно. Сегодня же Рассекин угодил на перекур, когда плотники сидели под стеной в холодке, и как только он появился между штабелями бревен, его сразу же заметили, а молодой плотник Толька Гвоздодер, патлатый, с нечесаными и засоренными мелкой стружкой волосами, чвыркнул через зубы слюной в сторону смотрителя:
— Маятник, ребята.
Рабочие заулыбались, но Рассекина встретили серьезно, зашевелились для начала работы. Только Гвоздодер продолжал валяться на щепах, разбросав свои длинные ноги в охотничьих, низко загнутых сапогах. За отвороты голенищ были засунуты спички, сигареты и складной метр. Рассекин сосчитал количество венцов на срубе и сказал:
— Опять посиделки, а вкатили, гляжу, только два бревна, как вывод. Где бригадир?
Вместо ответа плотники разобрали топоры, воткнутые в стену, и направились по своим местам. А Гвоздодер пружинисто потянулся и зевнул:
— Охота ись.
— Где бригадир, Толя? — доверительно и тихо спросил Рассекин у Гвоздодера, который закричал неприязненно громко, давая понять смотрителю, что не принимает его приглашения к доверительному разговору.
— Где да где. Больно знаем где. Лучше скажи, почему нет у нас заботы о рабочем классе. Воды почему нам не приносят?
Рассекин вспомнил, что разговор об этом уже был, немного замялся с ответом, а Гвоздодер, взяв свой топор из стены, стал нехотя подниматься на леса, ехидно похохатывая:
— Нет заботы о рабочем классе — и сказать тут нечего. А то молотит на каждом собрании: его величество, нет почетнее звания…
— Ты что это сказал, а? Ну-ка повтори. Это что еще за разговорчики? — Рассекин настойчиво угрожающим голосом в корне пресек вредный выпад Гвоздодера, но тот, умолкнув, довольно заухмылялся, чувствуя поддержку товарищей, которые одобрительно молчали, одобрительно переглядывались и даже рубили топорами, показалось Рассекину, как-то по-особому согласно.
Смотритель потоптался под стенами, поднял пару скоб, уже втолченных в землю, и сходил за водой для плотников. Воды он принес из родника, и была она так холодна, что оцинкованное ведро улилось тоже холодным потом. Плотники один по одному стали подходить к ведру и, раскаленные работой на знойном августовском солнце, остро томились жаждой и боязнью застудить нутро. Пили маленькими глотками и морщились от зубной ломоты. Пришел бригадир, спавший на лесах, — у него дряблые и сырые глаза, левая рука в запястье обмотана несвежим бинтом. На здоровую руку ему поплескали воды, и он кое-как умылся, надрав до красноты лоб и шею своей заскорузлой, в надавышах ладонью. Пить совсем не стал. Зато Гвоздодер дул воду прямо из ведра крупными лошадиными глотками. Потом жестянкой лил себе за ворот, весь до пояса вымок и даже не вздрогнул, не ожегся.
— Добалуется вот, лешак, — сказал бригадир, ласково глядя на Гвоздодера.
Плотники согласились:
— Достукается.
— Само собой, все до поры до времени.
— Журавль межи не знает.
Гвоздодеру нравилось, что мужики осуждают его с ласковым изумлением, и взялся еще пить, но всем стало ясно, что пил он уже для похвалы, без охоты, и видеть это было неприятно. Бригадир выхватил из его рук ведро и опрокинул на землю.
— Балуешься чем не надо.
— Уж такой народец — всякое благо во вред же себе обратит. А туда же, заботы к себе требует, как вывод, — подхватил Рассекин и вначале хотел напуститься на бригадира, но сейчас передумал и сказал миролюбиво: — Истуга что-то поднимаетесь, Павел Сергеич. Закрыть бы, пока вёдро.
У бригадира нервно заиграла нижняя широкая челюсть, лицо сделалось хищно коротким.
— Мы на сдельщине, товарищ Рассекин, и у нас больнее твоего свербит. Мы с тобой третьего дня говорили о пакле — где она?
— А разве не привезли?
— С погонялкой ходишь и знать бы должен.
— Ну, это я выясню. Нет, ты скажи, почему это у тебя больнее-то свербит, как вывод?
— Потому как мы с выработка тут. Что потопал, то и полопал. А ты на окладе.
— И выходит, что ты болеешь, а я нет?
— Да как поди. Тоже, наверно, свербит и у тебя.
— А сознательность? Разве она не больнее копейки мает?
Бригадир чувствовал свое полное превосходство в споре со смотрителем и потому добрел:
— Я знаю, товарищ Рассекин, ты человек шибко маетный…
— Маятник, — вставил Гвоздодер и отвернулся — так, будто на ветер бросил словечко. Рассекин первый раз уяснил, что маятник и маяться — близкие слова, и то, что его назвали маятником, показалось ему обидным. Но оставил замечание Гвоздодера без внимания — бестолков человек, что с него взять. А бригадир вел свое, с усмешечкой уж: