Скорбящая вдова [=Молился Богу Сатана]
Шрифт:
– Рад видеть в здравии… Премного благодарен, сподобились и навестили несчастного распопа, – и к Иоакиму, с поклоном: – Благослови, отец святой.
Они ж стоят, таращатся и слова не обронят: то ль пребывают в ярости, то ли с испугу все лишились речи.
Архимандрит отпрянул, рукою заслонился:
– Изыди, сатана!..
А сатана Иванов уж тут как тут, едва лишь помянули – схватил за шиворот и поволок на лестницу.
– Ну что, распоп, идем! В сей час благословим!
Господь все видел и подставил ножку. Дьяк оступился и головой своею, саблей
– Ужо вот я тебя!..
В повозку сели, и тут распоп заметил: прячут его от глаз чужих, хоть и ночь на дворе. Иоаким рясой прикрывает, князья с боков, а вместо кучера на облучок забрался думный дьяк. Так и поехали по улицам. Пустынно на Москве и смрадно, гулко, как в бочке смоляной. Архимандрит тряпицу изготовил, чтобы уста зажать, коль закричит распоп, а караулить надо было в дьяка – того стошнило, зарычал, как зверь, и всех обрызгал, всем досталось, особенно князьям. Чуть погодя опять на всю Москву взбугал, ну и пошло. Иоаким не сдержался, отчищая рясу:
– Да, батюшка, сколь же ты съел-то ныне? И день-то постный был, пяток…
В Чудову обитель привезли и сразу же спустили в подземелье. А там все приготовлено: кузнечный горн горит, железо калится, веревка спущена со свода и дымно, как в курной избе. При сем один палач, Иван Елагин, других не допустили. Знать, пытка тайная, и спрос будут чинить светлейшие князья.
Распопа к дыбе подвели, подрясник сняли, рубаху сдернули, оставив лишь вериги на голом теле. Веревкой повязали локти…
– Ужо помужествуем, Вань, – промолвил Аввакум и крест сотворил в уме. – Ну что стоишь? Вздымай.
– Годи, апостол, – князь Воротынский шапку снял, упарился, как в бане. – Поднять успеем… Ответствуй мне: где свиток взял?
– Спросил бы ранее, я в сразу и сказал.
– Добро, скажи сейчас. Нас государь послал…
– Сперва ответь, как крестишься! – встрял Иоаким и посохом пристукнул. – И как персты слагаешь!
– Я в показал, да руки связаны, – вздохнул смиренно Аввакум.
И тут вмешался Одоевский:
– Пускай хоть кулаком! Или ногой!.. Ты, Аким, не суйся!.. Откуда свиток? Каким путем попал?
– Господь послал.
– Не зли меня, распоп! И не юродствуй! Коль раньше получал пощаду по воле государевой, надеешься и ныне увильнуть от казни? Не обольщайся, милости не будет, – князь будто бы увещевал, но получалось грозно. – Сгноим в сих подземельях, и ни одна душа вовеки не узнает, как ты подох и где.
– Постой, князь Яков, не грозись, – вступился Воротынский. – Не забывай, кто пред тобою. Се есть ревнитель Аввакум Петров. Его ли казнями стращать?
– Разбойник он и вор!
– Остынь… Коли начнем с огня – получим пламень, и боле ничего. Огня он не боится, поскольку жаждет правды…
– Да он холоп!
– Нет, Яков, не холоп. Происхождением –
Князь Одоевский лишь головой боднул.
– Что Никон был мужик и нерусь, что сей распоп, суть, блядин сын…
Архимандрит насторожился, однако же, смолчал – должно, не понял, о чем это князья. А Воротынский выдернул топор из чурки, для устрашения стоящей, бросил в угол и сел.
– Доселе учиняли спрос за крест и веру, по-божески с тобою обходились, поелику твое упорство имело помыслы иные, – завел он речь негромкую, как старец из пустыни. – Ты спорил с иерархами, ты истину искал и твердостью своею польстил двору. А обличая Никона, хуля за ересь, ты пособил царю избавиться от патриарха, когда в его стараниях нужда отпала.
– Ты что глаголишь, князь? – архимандрит готов был полыхнуть огнем. – Какую речь ведешь? И кто дозволил…
И тут светлейший князь вдруг усмехнулся и в миг единый погасил огонь:
– Уймись, Акимка… Получишь ты, что хочешь – панагию, посох и Церковь православную. Уж недалек тот срок. Чего еще?.. Тебе бы должно кланяться распопу. А ежели в Аввакум не пособил, не грыз бы Никона и не хулил царя, увидел бы ты место патриарха? – помедлив, опахнулся шапкой и дружески добавил: – Скажи Елагину, чтоб не качал меха. Эвон, старается, злодей. Скорее, нас уморит…
Распоп едва дышал, однако не присел, не поклонил главы, чтобы уйти от дыма. Речь Воротынского его смущала и вызывала любопытство с такой же силой, как случалось в те времена, когда он отроком пел в церкви и, хоронясь за аналоем, с лютым страхом старался заглянуть за царские врата, когда там совершалось одно из таинств.
Князь между тем продолжил:
– Да, что Петров сын, Аввакум, ты многое изведал и много прочел в Писании и прочих книгах… Так должен знать, как мир устроен. Ты пособил государю – он увенчал тебя венцом терновым, дозволил пострадать за веру.
– Дозволил? – переспросил распоп, задавливая гнев. – Сей путь я выбрал сам, по воле Божьей. И крест несу. Мне государь здесь не указ.
– Добро, что мыслишь так. Знать, все учел Тишайший, насквозь тебя увидел… Сам выбрал! Не воля бы царя, ты в из Даурской ссылки не вернулся. Пашков прибил бы где и прикопал, иль в воду бросил, рыбам… Не возжелал бы государь, ты бы в Москве не пикнул. Не то, что на площадях вещать! А он дозволил принять страдания, благословил на подвиг ради веры и благочестья древлего. А ты ведь мыслил – все по воле Божьей?
Дым ел глаза, коптил уста и глотку, речь вязла на зубах и забивалась кашлем. Распоп молчал, ибо светлейший князь внезапным откровением сразил его. А лучше бы язык отрезал…
– Безбожники вы все округ престола, – распоп откашлялся и воздуху глотнул. – Зачем вам вера? На что вам церковь?!
– На что – желаешь знать? Народ в узде держать! – блистая нездоровым взором, промолвил Одоевский.
– Не богохульствуй, князь! – тяжелым басом гаркнул Иоаким, однако сразу же примолк.
Распоп лишь в раж вошел и начал обличать: