Скорость тьмы
Шрифт:
Распахнул дверь приемной, на которой значилось его имя. Увидел преданное немолодое лицо секретарши. И тут же, на диване для посетителей — женщину, которая куталась в вязанную темную шаль. Ее бледное, красивое лицо с высоким лбом, темно-русая уложенная коса, большие, испуганно-требовательные глаза, заставили Ратникова секунду помедлить. Будто он натолкнулся на невидимую преграду, которая прерывала его бег, его упрямое стремление, его страстное нетерпение. Эта преграда была хрупкой, едва ощутимой, но летящая с огромной скоростью пуля, встречая на своем пути стебель травы, меняет траекторию, отклоняется от цели, пролетает мимо мишени. Именно так, бессознательно, как неведомую помеху, воспринял Ратников мимолетную встречу с глазами женщины. Резко от нее отвернулся, успев бросить секретарше:
— Заместителя по безопасности ко мне!
Влетел
В кабинете было два стола. Рабочий, с документами и папками, компьютером и батареей телефонов. И длинный стол заседаний, окруженный двумя десятками стульев, на которые, во время совещаний, усаживались руководителя заводских служб. На стене висел планшет с изображением завода, каким тот станет через несколько лет, — с еще несуществующими цехами, испытательными стендами, корпусами конструкторских бюро и лабораторий. И огромная, во всей красе, фотография двигателя «пятого поколения» — его парадный портрет, заменявший портрет Президента, и являвший Образ, которому поклонялся многотысячный коллектив предприятия. На столе заседаний, на стальном штативе красовалась модель самолета, того, что должен был взлететь в небеса, толкаемый мощью двигателя. Ратников, отвоевывая для себя несколько минут отдохновения, созерцал самолет. Погружал зрачки в стеклянные переливы фюзеляжа, плоскостей, хвостового оперения.
Форма самолета была совершенной. Превосходила совершенством изделие техники, словно самолет пребывал в гармонии со всем мирозданием. Он был вписан не просто в воздушные потоки, в геометрию трехмерного мира, в окружности, дуги и завихрения, на которые были рассчитаны его прочный фюзеляж, стреловидные крылья и два отточенных хвостовых плавника. Его шлифовали и вытачивали потоки мировой политики, буря интеллектов, огнедышащая воля соперничества. Он был в созвучии с небесными звездами, среди которых ориентировался в ночном полете. С земными цветами, которые пригибались, когда он проносился на «бреющем». Он был грозным беспощадным оружием, но в нем, казалось, присутствовала нежность и женственность скрипки, рождавшей божественную музыку. Под эту музыку истребитель мчался в лазури, как осколок сверкающего зеркала. Перевертывался и кувыркался, как счастливая птица. Рушился с громом на землю, подобно разящей молнии. Взмывал, словно огненный луч. Становился невидим, превращаясь в пустоту и прозрачность. Или вдруг останавливался, окруженный стеклянным блеском, напоминая застывшее на облаке божество.
Ратников испытывал счастье, созерцая творение, в которое облекалась его мечта. В самолете помещалась цель его жизни, его представления о добре и зле, о русском историческом времени и о собственной жизни и смерти. Тихо улыбаясь, полузакрыв глаза, он приблизил лицо к самолету и поцеловал его, как целуют любимый цветок.
В дверь постучали. Вошел заместитель по безопасности, прервав его созерцание. Подполковник запаса, офицер ГРУ, участник двух чеченских войн, Федор Иванович Морковников, был плечист, с твердыми мышцами, крепкой шеей, на которой сидела круглая упрямая голова. Лицо красное, словно обветренное на морозе, с пшенично-рыжими бровями. Глаза бледно-синие, то бегающие в тревожном непрерывном поиске, то недвижные, как два синих стекла, в которых остановилось непреложное, подлежащее выполнению решение. Волосы бобриком. На выпуклом лбу косой узкий шрам, который погружался в рыжую бровь и вновь возникал на скуле, разделенный незадетым раной глазом. Морковников вошел, по-военному вытянулся, прижимая к бедру тонкую папку с бумагами.
— Вызывали, Юрий Данилович?
— Присаживайся, Федор Иванович. Доложи обстановку, — Ратников с удовольствием посмотрел на своего заместителя, который входил в команду людей, собранных для совместной, требующей преданности и риска работы. — Сначала доложи по заводу, потом по городу.
— Игральные автоматы — наша беда, Юрий Данилович. Как липучка, на которую мухи садятся. Специально стоял у проходной и наблюдал. По одному, по два отделяются от основного потока, озираются, как воришки, и ныряют в эту проклятую «Фантастику». А оттуда выходят бледные, тощие, будто из них паук кровь выпил. Этот паучище Мальтус хочет пристройку сделать, еще десяток автоматов
— Уголовщиной заниматься не будем. Выяви наших игроманов, выпустим листки с их именами, повесим у проходной. — Ратников вновь испытал недавнюю, едкую неприязнь к Мальтусу, носителю зла, которое распространялось по городу, как инфекция. И благодарность к Морковникову, который воспринимал свалившуюся на завод напасть, как свою личную беду.
— Старый цех, где была «литейка», идет под снос, Юрий Данилович. Там ограждение по периметру завода убрали и временную проволоку натянули. Очень ненадежно. Надо бы усилить, второй ряд протянуть. Я бы еще дополнительный пост разместил. А то, неравен час, кто-нибудь со стороны на завод полезет. — Морковников положил перед Ратниковым план завода, на котором был отмечен устаревший цех, где бульдозеры ломали кирпичные закопченные стены. На их месте возводилась лаборатория из стекла и стальных конструкций. Продукция завода — лопатки турбины, элементы из драгоценных сплавов, — представляла большую ценность, и однажды Морковников пресек попытку хищения, обезвредил группу «несунов».
— Установи пост и поставь прожектор, — согласился Ратников, воображая, как на месте угрюмых строений «литейки» возникнет призма лаборатории, вписанная своим строгим изяществом в кристаллографию завода.
Морковников докладывал обстановку в городе, где появилось еще несколько торговых точек, торгующих алкоголем. Все они принадлежали жене мэра и располагались в людных местах. Город и окрестные деревни заливало водкой, на дорогу выбредали полубезумные, заросшие волосами существа, напоминавшие раненых лесных животных. На дискотеки и в игорные клубы проникли наркотики, и, по мнению Морковникова, местная милиция находилась в доле с наркоторговцами. На пустыре, в бывшей промзоне, где предполагалось возвести Центр молодежного творчества, был обнаружен труп, второй за этот год, со следами истязаний.
— И вот что я должен вам доложить, Юрий Данилович. Вам не следует ездить одному, без охраны. Шофер Николай прошел «курс телохранителя», и я за него отвечаю. Но я хотел бы приставить к вам «джип» с охраной. Тематика завода, двигатель «пятого поколения» — слишком лакомый кусок для спецслужб. Убежден, что в городе есть агентура. Чтобы остановить создание двигателя, они могут попытаться вывести вас из строя. Защищая вас, мы защищает национальные интересы России. Дайте согласие на эскорт охраны.
— Ты слишком мнителен, Федор Иванович. Не стану разъезжать по городу, как Премьер министр. Наш враг — водка, наркотики и игровые автоматы, которые сильнее любого террориста. Я не могу запретить Мальтусу и мэру растлевать и губить народ. Я могу противопоставить им созидательную работу завода, которая вовлекает в себя людей и вырывает из черных объятий. Наш двигатель притягивает к себе все творческие и здоровые силы. Борьба за Россию, как видишь, проходит не только за ее пределами, на международной арене, но и внутри. На улицах, в семьях, в Кремле, в Правительстве. Либо нас всех накроет черное облако, либо мы прорвемся, и наш самолет взмоет к солнцу.
— Но он взлетит, Юрий Данилович? Он взлетит? — Опаленное войной лицо подполковника, красное от студеных бурь, багровое от смертельного зноя, обрело наивное, верящее выражение. Такое лицо бывает у богомольца, стремящегося к удаленной святыни. — Его не собьют на взлете, Юрий Данилович?
Ратников слышал этот молитвенный зов, угадывал страстное вымаливание, в котором испытывалась вера, растянутое на годы ожидание, жертвенное терпение. Морковников, связав с заводом судьбу, отдавал «общему делу» все без остатка силы. Продолжал свою войну. Сражение за страну продолжалось. Россию поглощала тьма, обступала беда, и список солдат, убитых под Бамутом, продлевала череда невосполнимых потерь. Умирали города и деревни, иссякала народная воля, затмевались смыслы, вставало мутное, безнадежное будущее с мерцающими вспышками роковой и последней войны. Ратников был для этого преданного офицера не просто командиром и начальником производства, но светочем и учителем. Учил теории Русской Победы, которая воплощалась в бесподобном самолете.