Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
— Иван Федорович Хрисанфов сказал мне, что вы не раз замечали, что к Иванцову на дежурстве иногда приходили дружки. Этот парень не из них?
— Нет, я думаю, что это был матрос одного из судов, стоявших в порту.
— В каких отношениях вы были с сержантом Иванцовым?
— Всегда говорил и вам скажу: Иванцов — изрядный шалопай. Не знаю, за какие такие доблести вообще его держали. Про мой рапорт вам майор Хрисанфов докладывал?
— Да.
— А ведь уснул Иванцов на дежурстве в состоянии наркотического опьянения. Случайно я это понял. Летом дело было. Я проверку проводил. Трясу его, сонного. За руку взял. А у него свежие следы от уколов в вену.
— В таком случае, почему Иванцова оставили на работе в органах?
— Начальству виднее.
— Кто, кроме вас, знал о пороке Иванцова?
— Город у нас небольшой. Знали, конечно. Тем более сам Феликс Николаевич устраивал Иванцова лечиться к гипнотизеру. Спросите, какое дело подполковнику до сержанта? Николаев — человек душевный. Может, Иванцов его сам попросил, проявив сознательность? Так, мол, и так, засасывает… А у Феликса Николаевича хорошие знакомства. Как-никак отдел вневедомственной охраны!
— Возможно, вы правы, — медленно проговорила Виртанен. — А вот скажите, как же могло произойти, как могло случиться убийство? Почему Иванцов не звал на помощь? У него же была рация. На чью волну она была настроена?
— На мою, по идее… Но мой селектор молчал, клянусь.
— Знаете, почему молчал? Рация Иванцова оказалась настроена на волну подполковника Николаева.
— Не может быть… С какой стати?
— Не знаю. Спасибо, Евгений Михайлович. Вы помогли мне многое понять в том, что произошло.
Когда Кашин ушел, Люба долго сидела, размышляя. Позвонила Хрисанфову, и он дал справку. Кроме «Капитана Матвеева», в ту ночь в порту Инска стояли «Сиваш», порт приписки Таганрог, и «Красногвардеец» из Горького. Кажется, что-то начинало вырисовываться.
Люба решительно сняла трубку и набрала номер Николаева.
По телефону у него голос был чуть другим. Глубокий, сочный, он приобрел не услышанную прежде Любой бархатистость. И, стараясь не выдать свое волнение, она сказала:
— Капитан Виртанен. Добрый день. Мне необходимо встретиться с вами. Желательно поскорее.
Он почему-то ответил не сразу. И вдруг проникновенно:
— Я приеду через пять минут. Спасибо. Спасибо.
«Да что это такое? Как он меня понял?»
XII
Она сидела за столом, чуть надменная, с холодным блеском в глазах. Николаев достал из кофра цветы, три темно-алые розы.
— Сегодня райский день, Любовь Карловна!
— Спасибо за букет. — Виртанен взяла розы, отложила на подоконник.
«На самое солнце, что же она делает!»
— Я пригласила вас, Феликс Николаевич, вполне официально, — ее отчужденное лицо стало суровым. «Другая женщина. — Николаев расстроился. — Что заставило ее так измениться?»
Она вернулась к столу, и он понял: перед ней лежало дело Иванцова.
— Прежде всего, — сказала Виртанен, — объясните, почему вы направили своего подчиненного старшего лейтенанта Кашина для дачи показаний? Вам было известно, что его собственноручные показания в деле отсутствуют? И, я уверена, их изъяли умышленно.
— Впервые слышу от вас. Ни показаний Кашина, ни дела я и в руках-то никогда не держал. С Шевченко у меня отношений нет, рассказать что-либо мне некому. Но меня насторожила возня вокруг отпуска Кашина. Полковник Шатурко заставлял меня отправить Кашина в отпуск во что бы то ни стало! Это произошло не то в день вашего приезда в Инск, не то на следующий день. Я же, понимая, что по данному делу Кашин — основной свидетель, решил помочь следствию и направил его к вам. У вас еще есть ко мне вопросы, Любовь Карловна?
Виртанен низко опустила голову. Он видел: она листает дело чисто автоматически, пытается скрыть неловкость. Когда она снова подняла голову, он заметил, что взгляд ее потеплел.
— Тем не менее следующий вопрос, Феликс Николаевич. В ночь с 18 на 19 марта у вас были контакты с сержантом Иванцовым?
— Да, он знал, что я дежурю, и в двадцать один час вызвал меня. Меня этот факт, признаться, возмутил. Я же не мог предположить, что слышу голос этого человека последний раз. Я его отругал. Речь шла о квартире. Управление сдало дом, но рапорт Кашина, уже вам известный, помешал внести Иванцова в списки претендентов на ордер.
— Так это семью, не его наказали… — мрачно произнесла Виртанен.
— Такова практика, не я ее изобрел, и вы, Любовь Карловна, тоже должны быть с ней знакомы. Путевки, квартиры, дефицитные подписки на книги — это же все вроде премии. Иванцов уже знал, что ему отказано, но пытался, что называется, меня обработать, бил на жалость к семье. «Вы ж обещали…», — твердил. Об этом, кстати, я сообщал Шевченко, и странно, что он вас не проинформировал.
«И не только меня одну, — подумала Виртанен. — И Симонов не знал, что связь была, иначе бы не вдавался в предположения со мной на пару…»
— Скажу честно, — продолжал Николаев, — одно время, в самом начале, сейчас уже нет, но где-то до середины мая я думал, что моя резкая отповедь сломала парня. Он был невоспитанным человеком, мог разобидеться на весь белый свет и просто-напросто дезертировать. На самоубийство он, конечно, не был способен. Да и не сошелся же свет клином на квартире… Но, когда вы нашли его пистолет, я понял, что заблуждался.
Николаев замолчал, наблюдая, как Люба очень быстро записывает его слова.
— Вы знали, что Иванцов был наркоманом?