Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
— Прекрасно помню. Он и усталый был. Выпил стакан и спать лег.
— Скажите, а ваш зять и его друг Махмуд не упоминали никаких общих знакомых?
— Не слыхала. Да и какие общие знакомые? Махмуд у нас никого не знает, это я сразу поняла, а у Мити друзей было раз-два и обчелся. Да с этим Махмудом особо и не побалакаешь. Плохо понятно, что он говорит. Мы все больше телевизор смотрели. Концерт, выступали Толкунова, Ротару, Хазанов, Базаркина. Махмуд еще Базаркину с Пугачевой перепутал. Смеялись.
— А ваша дочь прежде встречалась с Махмудом, была
— Нет, не знаю. Вроде…
— Писем вашему зятю из Нальчика не случалось получать? Вообще из тех краев, с Кавказа, из Минвод?
— Откуда мне знать? — Пряхина пожала плечами. — Я же с ними не жила. А когда приезжала, никаких писем не видела, да и разговора не было. Надя знает, конечно…
— В таком случае как мне проехать к вашей сестре? Дайте, пожалуйста, точный адрес.
Люба пошла к машине.
Возле милицейского «Москвича» стояли милиционер-водитель и двое парней. Они озабоченно смотрели на машину, перебрасывались негромкими фразами. Вид у всех троих был огорченный, удивленный.
— Что такое? — спросила Виртанен.
Милиционер-водитель заговорил горячо, с досадой:
— Пошел я перекусить, вон, чайная, кто ж ее знал, эту шпану местную, где ее теперь сыщешь! Нашел бы — уши отодрал! Все, Любовь Карловна, застряли мы тут. Все четыре баллона, мерзавцы, оприходовали. А у меня в запасе, как у всех, только один и есть.
Виртанен поняла, что произошло. И вдруг почувствовала себя в западне, куда ее кто-то умышленно и целенаправленно загонял все эти дни. Все выстроилось в единую цепь: и изъятые показания, и протертая кем-то рация, и уклончивость Иванцовой, и подготовленность ее матери, и эти четыре продырявленные шины… Она посмотрела на двух сочувствующих парней с вопросом:
— Может быть, вы нам поможете?
— А чем, товарищ капитан? — пожал плечами один из них. — От трактора я вам гусеницу дал бы, только не нужно. Нет у нас сейчас автомобиля. Автохозяйство на центральной усадьбе, а машины что нас обслуживают, одна в разгоне, даже не знаю, где, когда вернется, а две другие на центральную — на ТО вызвали. Точно говорю, я знаю, я механик.
— Откуда можно позвонить?
— С фермы.
До центральной усадьбы Люба не дозвонилась. Дирекция совхоза не отвечала.
— Обед… — проворчала, глядя на нее, работница, составляющая смету на корма. — А с обеда кто куда… Мы тоже, бывает, мучаемся. Мне сейчас эти бумаги, будь они трижды неладны, на подпись к главбуху направлять, иначе мои кроли на диету сядут, так и послать не с кем. Техосмотр приспичил, а разъездную угнали, небось, в город, начальству какому за продуктами. А тут… Только на свой «одиннадцатый номер» и надейся — он безотказный.
Люба снова вернулась к машине.
Милиционер-водитель сидел в тенечке, покусывая травинку, глядел в сторону. Злой.
— Что хорошего наобещали?
— Ничего. Дирекция не отвечает. Телефонистки город не дают, ремонт на линии. Так что и до УВД не дозвониться. Пойду-ка я пешком. Авось не переломлюсь.
— Да бросьте, Любовь Карловна…
— Дела, их не бросишь. И так много времени зря потеряю. Часа за два дойду до центральной усадьбы?
— Смотря как пойдете. Если по дороге, не дойдете, это часов шесть. А если через степь… — он задумался. — Если по диагонали, так сказать, ну, за три часа, может, доберетесь.
— Тогда пойду через степь, — решительно сказала Виртанен, скинула туфли, взяла их в руки и пошла, цепляя колготки о траву.
Водитель кричал ей вслед что-то вразумляющее.
XIX
От долгой ходьбы и душного пряного запаха кружилась голова, и Люба в изнеможении опустилась в ковыль. Пока шла, думала о деле, о Нальчике, Махмуде — ведь это, если повезет, может быть, ключевая фигура следствия. Подгоняла себя — лишь бы добраться до проклятого телефона, связаться с Осипенко, с Москвой, найти Быкова… И вот — не выдержала. Изнемогла. Только одного хотелось — чтобы он появился рядом и можно было опереться на его сильные руки.
— Феликс… — со стоном позвала она, — Феликс…
Почему она сторонилась его ласки, вчера не ответила на поцелуй, почему вообще ничего не ответила, почему она должна бояться того, что бьется в ее душе, скрывать свою радость от его взглядов, прикосновений, шагов, голоса? Увезти бы его из этих тяжких, нечистых мест… Утащить от страшных людей, что надвигаются на нее стеной, а значит, и на него надвигаются.
И вдруг услышала, будто разноголосые песни кузнечиков и цикад слились в одну, поднебесную. Вскочила. Невдалеке кружил вертолет. Люба отчаянно замахала руками. Закричала. Несказанно обрадовалась, разглядев опознавательные знаки воздушной милиции. Поняла — ее с вертолета увидели.
«Это он послал, — пришла в голову первая мысль, — это он послал искать меня, и сейчас я увижу его, конечно, он здесь».
Она чуть не потеряла равновесие, ступив на вертолетный мелко дрожащий пол. Ее удержали трое молодых ребят. Пилот и два лейтенанта. Усадили. Феликса не было. Конечно, как ей могло только в голову взбрести! Какое отношение он имеет к вертолетчикам, посмеялась Люба над собой, очень, впрочем, довольная, что закончился ее пеший марш-бросок, вырвалась наконец из степи без конца и края.
— Никак, Любовь Карловна, поиском делянок решили заняться! — с улыбкой сказал один из лейтенантов, высокий загорелый блондин, — откуда он ее знает? — Нам вот с верху видно все, но пока ни одной не нашли. Так это с вашей, значит, легкой руки нам такое развеселое задание досталось, подпольные посевы искать? Ну, все могли предположить, а вот что вас найдем — к этому не готовились. Как вы сюда попали?
— У вас нос обгорел, теперь лупиться будет. Сметаны бы, да не запасли, — сказал второй лейтенант, тоже блондин, только ниже ростом, сухопарый и стройный. Форма сидела на нем щегольски. Он дружески подмигнул Любе.