Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
XVIII
Дом Пряхиной был не чета развалюхе, где жила ее дочь. «И почему бы молодым тут не обосноваться? — невольно подумала Виртанен. — Все в город тянет… В город, рождающий для сельского жителя массу неразрешимых проблем, ставящий ему одному известные капканы, дразнящий соблазнами. Кто знает, не пошел бы Иванцов ради квартиры в УВД, может быть, и жив был бы по сей день…»
Виртанен постучала в застекленную дверь веранды. Откликнулись не скоро. Отодвинулась занавеска, и через стекло Любовь Карловна увидела полное, как у Надежды, моложавое лицо с утомленным, но добрым взглядом ясных глаз.
Дверь отворилась.
Виртанен протянула свое удостоверение.
— Доброе утро, Зинаида Агеевна. Я хотела видеть Надежду Васильевну.
Брови Пряхиной медленно поползли вверх.
— А Нади у меня нет… Не приезжала она ко мне. Давно уже.
— Как так? — Люба вдруг заподозрила неладное. — Мне сказали, что она взяла отпуск и поехала к вам. Но и с вами мне есть о чем поговорить.
— Да вы проходите, — посторонилась Пряхина, пропуская Виртанен на веранду. — Неправильно вам сказали, — она вдруг внимательно посмотрела в лицо Любы. — Вы не волнуйтесь, цела моя дочка. У тетки она, у сестры моей. Чего ей делать в нашей-то пыли, среди степи и песка? Она к тетке на лиман поехала. Там и покупаться, и рыбки свеженькой, и сады там. Сейчас самые персики. А что?
— Где это? — справилась Люба. — Далеко?
— Далековато. Километров сто, если отсюда. Куда ж вы по жаре поедете? — сочувственно спросила Пряхина, очевидно, решив, что капитан милиции немедленно бросится вдогонку. — И вообще, может, не стоит лишний раз дочку мою трогать? А то и правда, может, я вам вместо нее все расскажу? Надя мне о вас так хорошо говорила. Такая, говорит, милая женщина, даром что милиционер.
— Что же это она так о милиции? — улыбнулась Люба. — У нас немало женщин, немало и людей хороших служат.
— Ну, как-то… — замялась Пряхина, — а вы проходите, Любовь Карловна.
В карельских деревнях никогда не видела Виртанен таких комнат. Сверкала полировкой дорогая мебель. В нише стенки — цветной телевизор. Много хрусталя, фарфоровых безделушек, все дорогие, такие в Петрозаводск привозили из московских магазинов «Ядран» и «Лейпциг».
Люба села в глубокое светлой обивки кресло.
— Что я могу сказать? — со вздохом начала Зинаида Агеевна, устроившись в таком же кресле напротив. — О покойниках плохо не говорят, царствие Мите небесное, — она замолкла. — Мы про него ничего плохого не знали. Как же мы можем сказать, за что его убили? Ни за что, это понятно, не убивают… Значит, что-то было. А что?.. — она развела руками. — Я верно говорю?
Виртанен согласно кивнула.
— Люди стали на нас по-разному смотреть. Сочувствуют, конечно, есть и которые осуждают.
— За что?
— Да как же? Митю как убили, возле моей Нади самое высокое милицейское начальство вмиг закрутилось! — Женщина сделала характерный жест рукой, словно хотела подчеркнуть последнюю фразу. — Начальство когда внимание оказывает? Вот именно, когда у него самого рыльце нечисто, а кто-то другой за ихние дела поплатился. Вся наша родня так считает.
Виртанен слушала Пряхину и удивлялась. Еще ни одного вопроса не задано, а она будто заранее готовилась к ответам, говорит, говорит…
— Кто именно из руководителей УВД проявлял особенное внимание к вашей семье? — остановила Люба Пряхину.
Та уверенно продолжала:
— Первое время и Шатурко, и следователь, какой дело вел, Шевченко его фамилия, и начальник ОВО Николаев… Уж он особенно старался. Правда, он что… Брат мой, он был матросом, говорит, что Николаев на судах помощником по политической части плавал, это вроде попа: и исповедь прими, и грех укроти. Привык, в общем, товарищ подполковник с людьми работать, людям в нелегкую минуту помогать. Так он аж всех нас вниманием оделил. И брата, и сестру, и сватью, Митину маманю. Все говорил: не верится, не верится, что сержанта вашего нет на свете. Долго не верил. Последнее время уж и сказать ему хотелось: да не прячем мы Митю, рады бы…
— Я слышала, что Николаев человек отзывчивый. Слышала и другое. — Люба решила сбить Пряхину с «накатанной дорожки». — Вроде слух прошел, жив ваш зять. Слух нехороший. Мол, убежал с поста, от грехов.
Пряхина нахмурилась.
— Не знали мы, — повторила с настойчивостью, — какие грехи могли за Митей водиться. Не знали и не знаем. Для нас он был свой, девять лет они душа в душу прожили, дочка моя не жаловалась. Для нас он был отец внучки моей, хороший отец. И дурного слышать о нем не хочу.
«Не сдвинешь с затверженного», — невольно подумала Виртанен.
— Когда вы виделись с зятем в последний раз?
— На праздник. Восьмое марта отмечали здесь, у меня. Они любили в праздник ко мне…
— Значит, молодые от вас уехали на следующий день? Они что, были свободны утром девятого?
— Митя не работал, он только пришел с дежурства, а Наде надо было выходить с утра. Так они же с приятелем были, у приятеля своя «Волга». В полседьмого поднялись и поехали.
— Что за приятель? Как зовут, чем занимается?
— Зовут Махмуд. А кем работает, разговора не было. Я этого Махмуда первый раз видела.
«Судя по имени, это вряд ли блондин-матрос», — подумала Виртанен и вспомнила рассказ Хрисанфова, как Иванцов что-то обменивал не то у горца, не то у грека.
— Откуда Махмуд? Местный? Вы могли бы его описать?
— Не местный, — решительно сказала Пряхина, — это точно. Он еще говорил, что на машине через Пятигорск к нам ехал. А вид у него… Ну, нос орлиный, губы толстые, плотный мужчина, глаза темные, кудрявый…
— О чем говорили за столом?
— А про все. Про цены, например, говорили. Махмуд сказал, что в Нальчике рынок дешевле, чем у нас. А в магазинах…
«Аресты в Нальчике, — думала Люба, — судя по ориентировке МВД, начались двенадцатого марта. Ради чего в таком случае, если этот Махмуд имеет отношение к торговле наркотиками, он гнал из Нальчика в Инск машину? Праздник встретить в кругу не самых близких знакомых?»
— Зинаида Агеевна, вы хорошо помните, что ваш зять накануне восьмого марта дежурил?