Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
Шрифт:
Скоробогатов дважды прочитал ленту телетайпа, надавил кнопку селектора:
— Валя, найдите, пожалуйста, Мерина, немедленно ко мне.
— Уже нашла, Юрий Николаевич.
— То есть? — нахмурился полковник: на работе он не любил шуток.
В дверь постучали.
— Войдите, Валентина.
Но вместо секретарши вошел Мерин. Скоробогатов некоторое время молча смотрел на подчиненного, затем недовольно выдавил.
— Интересное кино. Ты что делаешь в моей приемной?
— Я с докладом, Юрий Николаевич, ждал вашего вызова.
— С докладом? А с глазом что?
— С глазом? — переспросил Мерин. — Так это… упал.
— Интересно ты падаешь.
— В университете Ломоносова на Ленинских ЧП: убит сокурсник Антона Твеленева, внука композитора Антона Игоревича Твеленева Каликин Игорь, друг Антона Твеленева. Каликин скончался на месте, по словам Антона Твеленева, Антон Твеленев по подозрению в соучастии арестован, Марат Антонович Твеленев, отец Антона Маратовича…
— Стоп, стоп, стоп, сядь. Сядь и успокойся, а то я сейчас упаду. Я ведь должен хоть что-то понять. На, читай. — Он протянул ему ленту телетайпа.
Мерин пробежал глазами строчки, с готовностью породистого ирландского сеттера уставился на начальника. Скоробогатов нажал кнопку селектора:
— Срочный оперативный выезд. — Он продиктовал адрес, состав группы, старшим назвал Мерина. — Давай, Сева, там уже так напортачили — сам черт не разберет: ни гильз, ни пуль, ни отпечатков, ни холодного оружия — ничего. Никто, похоже, даже не опрошен. Так что на тебя вся надежда. Давай. — Он подтолкнул его к двери.
— Юрий Николаевич, я только что с Какцем разговаривал, — еле слышным шепотом начал Мерин, — он говорит…
— Потом, потом, все потом, сейчас для тебя главнее этого убийства нет ничего. — И многозначительно добавил: — Ни-че-го! Ты меня понял? Тем более, сдается мне, коль появился труп — вернут нам эту кражу, как пить дать вернут. Так что плакала наша с тобой конспирация. Шагай!
Мерин несся по коридору, во весь рот улыбаясь, и мыслями обращался к Скорому:
«Я видел вас вчера. У дома своего. И что за номера — не понял ничего. Немного отвлекусь — Убийствами займусь. И быстро разберусь. Без помощи бабусь». Так. Стихи готовы. Прямо хоть на поклон к композитору Твеленеву: пусть на музыку перекладывает.
Париж капризничал, пугая метеорологов непостоянством — попробуй предскажи: плюс восемнадцать ночью и двадцать пять в тени в середине дня — полуголые праздношатающиеся туристы и практически нагие парижанки увлеченно демонстрируют всем желающим свои подчас просто-таки экзотические женские достоинства. Это накануне. А сегодня ноль градусов с утра и чуть больше десяти к вечеру с пасмурным дождливым ветром. Никаких тебе «достоинств», никаких ног, плеч, спин и т. д. и т. п. и пр. и пр. И это разгар осени!
Аркадий Семенович Заботкин сидел у окна вынесенного на тротуар крохотного уличного кафе за игрушечным круглым столиком и ежился от холода. Какой черт угораздил его назначить встречу именно здесь? Мало в этом поганом городе приличных мест, где можно хотя бы сидеть удобно, не друг на друге, не толкаться с соседями локтями, опасаясь, что они вот-вот накапают тебе на штаны своими непотребными устрицами? Ну и что, что рядом с твоим «Кастильоном»?
Эка важность! Пройди сто метров, остановись у приличного заведения, белозубая обезьяна в яркой ливрее распахнет перед тобой дверь, поклонится, проведет в уютный полумрак зала с белоснежными столами, хрусталем бокалов и старинным серебром отражающими этот интимный полумрак…
Так нет! Мудак старый. Не я к тебе, а ты ко мне: я манной небесной спущусь из своих люксов, а ты приползай, приползай.
Заботкин поднял воротник замшевой куртки, глянул на часы: семь минут
Колька родился на десять лет позже Аркадия Семеновича, в 1950-м, и с того самого момента все переменилось в жизни старшего брата: из ненаспанного глазка он превратился в ненужное, лишнее, чуть ли не чужое существо. А ведь эти десять лет впитали в себя и страшную войну, и эвакуацию, и голод, безденежье, бездомье — где только ни приходилось скитаться семье Заботкиных: на чердаках, в подвалах, за буфетами в углах съемных комнатушек… Казалось бы, все вынесли, сплотились, срослись намертво — не разорвать: одесский ювелир-отец, украинская домохозяйка-мать и русский по метрикам ненаглядный Аркашенька. А вот поди ж ты: народился этот сморщенный краснолицый урод и все пошло прахом.
От невеселых воспоминаний его оторвала сидящая справа и беспрерывно гогочущая над пошлостями, изрекаемыми соседом-визави, немолодая француженка. Аркадий Семенович давно возненавидел это кокетствующее чучело, как только оно подсело за его столик. Никакой исходящий от нее и ласкающий обоняние аромат не мог примирить его с дикой манерой французских аборигенов картаво орать во всю глотку в общественном месте, жестикулируя при этом на манер цирковых жонглеров. Пересесть за другой столик ему мешала та самая «собственная гордость», которая, как известно из наследия советского классика, «на буржуев смотрит свысока», но когда очередной смеховой приступ неугомонной соседки заколебал воздушное пространство до такой степени, что не выдержал даже стоящий перед ним недопитый бокал кислого «бордо» — свалился на бок и только по счастливой случайности, благодаря выработанной спортивной юностью безукоризненной реакции, не залил его новые замшевые джинсы и светло-бежевую рубашку-опаш, Аркадий Семенович пришел в яростное движение: спасая свои нательные материальные ценности, он вскочил со скоростью стартующего кенгуру, опрокинул стул, который, в свою очередь, руководствуясь принципом домино, опрокинул еще несколько таких же свободных, а также занятых французами и француженками своих собратьев. Случилось замешательство: недопитые пиво, вино, кофе, кока-кола, Минводы, изысканные жидкие приправы, салатные соусы, а равно и сами салаты — рыбные, мясные и из речных и морских моллюсков, не говоря уже о содержащей все это разнообразие хрупкой посуде — «все смешалось в доме…» на «рю Ройяль».
Никакой паники тем не менее не случилось: повскакивавшие с насиженных мест недоевшие и недопившие парижане все как один заулыбались, поснимали прилипшую к разным местам своих туалетов снедь, потерли салфетками разноцветные пятнышки и, извинившись перед Аркадием Семеновичем за доставленное неудобство, наперебой принялись загружать официантов новыми заказами.
«И почему никто их не научит нормально произносить букву „р“? „Паххрдон, паххрдон…“ Слушать противно», — подумал вконец расстроенный Аркадий Заботкин.
Николай появился неожиданно, улыбаясь, широко расставив руки для объятий.
— Аркаша, прости, мы хоть и не Москва, но у нас тоже пробки. Здравствуй, дорогой. — Он обнял поднявшегося навстречу брата, чмокнул его в щеку, фамильярно похлопал по спине. — Ты почему на этом пятачке? Здесь и выпить-то по-нашему не дадут, не то что поговорить. Пойдем, тут рядом, я знаю место, не пожалеешь. Угощаю.
— Ладно, не суетись, угощатель. Сядь. На часы посмотри.
Николай послушно глянул на часы, изобразил негодование.