Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Мягков Андрей Васильевич

— Итак, на чем мы в прошлый раз остановились, мой молодой благодетель? — Он смачно, с удовольствием крякнул, зацепил щепотку чего-то с тарелочки, величественно переместился в кресле. — Если мне не изменяет память, мы споткнулись на родословной Антона: чей он сын. Правильно?

— Вроде да… — неуверенно протянул Сева.

— Да не вроде, а именно на этом мы и споткнулись. Скажу откровенно, чтобы к этому не возвращаться: он сын меня и Лерика, то есть я хочу сказать — мой. А Герочка не мой, но он больше мой, чем мой. Я понятно говорю?

— Абсолютно. Вы его усыновили.

— Именно. Божий человек, святая душа, такие, к несчастью, в наше время не живут долго. Единственный изъян: не признает верховную власть алкоголя. Ну я смирился, это у него возрастное, пройдет, надеюсь. Он сын Лерика и младшего брата Дюшкиного

мужа Аркадия Заботкина — Николая Заботкина. Есть здесь у Герочки еще один брат по отцу Заботкину, но он им обоим не отец, так как живет в Париже, и мне рассказывал Аркаша, когда мы с ним еще выпивали, у него там есть еще дети и сыновья, которым он тоже не отец… — Марат Антонович хотел наполнить свой стаканчик, но передумал, поставил бутылку на прежнее место. — Так, ладно, по-моему все родословные мы с вами выяснили, теперь расскажите-ка, доктор, что вас так задержало с визитом к больному? Ведь могли и опоздать. Знаете про яичко к Христову дню? Антон мой лет в шесть, не поверите, что выкинул. У нас собака жила, рыжая овчарка, послушнее, умнее, преданнее существа в природе быть не может, но был у нее один изъян: патологическая сластена, мы с ней так играли: клали на нос кусок сахара, говорили: «Сидеть», она замирала, потом кричали: «Взять», она его подбрасывала, на лету ловила, хрупала и тут же клянчила еще. Так этот стервец Антон, когда никого не было в доме, положил ей на нос сахар, велел: «Сидеть!» — и ушел во двор на коньках кататься. Когда через два часа мама вернулась с работы, она застала такую картину: пес наш лежит на полу, дрожит всем телом, на носу у него кусок сахара, перед ним огромная лужа слюней и когда мама крикнула: «Взять», он не смог подбросить сахар, силы его покинули, он повалился на бок и умер. — Марат Антонович опять взялся за бутылку, на этот раз наполнил свой бокальчик, но пить не стал, наслаждаясь произведенным на Мерина эффектом рассказанного. — К счастью, реанимация приехала моментально — помогла фамилия композитора — собаку откачали, но с тех пор он к сахару стал равнодушен. Вы понимаете, что со мной вы сегодня поступили примерно так же — с больными нельзя так жестоко: посулить и не дать. И должен вас огорчить: если меня когда-нибудь, так же как пса моего, в последний момент вернут к бытию, я ни за какие коврижки не изменю отношения к своему «сахару», — он приподнял перед собой стаканчик и залпом осушил его.

Они оба помолчали вовсе не потому, что говорить было не о чем.

— Скажите, Марат Антонович… — начал Мерин.

Тот охотно откликнулся.

— Вы хотите спросить, как мы его наказали?

Мерин хотел спросить совсем другое, но предпочел согласиться.

— Д-да.

— Первый и последний раз в жизни я его отлупил ремнем так, что он неделю потом не садился на эту свою «мадам сижу». Мама всю ночь не могла унять рыданий, но в тот момент она меня не сдерживала.

— Скажите, Марат Антонович… вы представляете себе, хотя бы приблизительно, масштаб случившейся кражи.

Изменение направления беседы произошло столь неожиданно и даже не на триста шестьдесят, а на все семьсот двадцать градусов, что оба одновременно замолчали: один в ожидании ответа, другой же, перед тем расслабленно полулежавший в кресле, выпрямился, поджал под себя ноги и склонил голову на бок, при этом глаза его очень медленно, со скоростью, пусть даже часовой стрелки, но тем не менее непрерывно, стали расширяться, и продлись меринское молчание подольше — орбит могло не хватить.

До этого момента Сева никогда не понимал смысла выражения: «Как баран на новые ворота», но тут его вдруг осенило. Ну конечно! Ведь «баран» в народном фольклоре — существо не шибко богатого ума, и когда такой баран, вернувшись домой с пастбища, видит перед собой новые ворота, хотя вчера еще были старые, он не может понять — откуда же они взялись. И взгляд его при этом не просто удивленный, но и немного возмущенный, испуганный, растерянный — остолбенелый. Именно такого барана являл из себя сидящий перед ним Марат Антонович Твеленев: он, как ни силился, никак не мог взять в толк, о чем же его спросили.

Выдержав небольшую паузу, Мерин пришел ему на помощь.

— У вас в этой квартире несколько дней назад произошла кража, — начал он вкрадчиво, — пропало много вещей. Я занимаюсь этим делом и хотел бы узнать, что из ценностей пропало у вас лично.

Возврат к человеческому

облику у Марата Антоновича произошел революционно: он шлепнул себя ладонью по лбу, шумно выдохнул со словами: «Ф-ф-ух ты, господи!» и энергично схватился за бутылку.

— Нет, за это грех не выпить. Вы меня напугали, Всеволод: думаю, что за масштаб? Какой такой масштаб? — Он опрокинул в себя стаканчик, не закусывая откинулся в кресле и опять выдохнул: «Ф-у-у-ухх». — Милостивый мой благодетель, запомните раз и навсегда: «масштабы» бывают только после катаклизмов — войн, землетрясений, водных стихий, массовых убийств или атомных взрывов. Вот тогда — масштабы последствий. Их нельзя подсчитать, измерить — они безмерны. Как подсчитать масштаб трагедии детоубийства в Беслане? Или количество трупов мировых войн? Или гибель Помпеи? Герника, газовые камеры, концлагеря, Чернобыль, а Христа когда распяли — вот где масштаб… Масштабы — навечная трагическая память поколений хомо сапиенс. На-веч-на-я! Простите меня за пафос, но это так. А вы — «масштаб домашней кражи»! Немудрено, что я не сразу понял. Ф-у-у-у-у, — в третий раз освободился от избытка кислорода Марат Антонович, — Честное слово, вы меня опять принуждаете выпить.

— Неудачно выразился, согласен, признаюсь, — улыбнулся Мерин, — пусть не масштабы, пусть потери, так скажем. Меня интересует какие потери понесли лично вы в результате этой кражи?

— Да ничего я не понес! Ничегошеньки! Нечего у меня нести! Книги разве что, так самые ценные Антон еще в отрочестве своем потаскал-попродавал, остались Энгельс с Лениным, вон пылятся — он указал на стеллажи за меринской спиной, — так они на мелованной бумаге изданы — их даже непотребно не используешь.

— А родные ваши, сестра, например? Антон утверждает, что у нее пропала какая-то дорогая, баснословно дорогая коллекция…

— А ему что за дело? Он тут каким боком?

— Он опись составил…

— Опись!? Ишь ты, какой писатель отыскался…

Он хотел еще что-то сказать, но в прихожей заскрежетали входные замки. Марат Антонович проворно спрятал недопитую бутылку, прикрыл бумагами тарелку со снедью, крикнул:

— Герочка, это ты? Заходи, мальчик, я познакомлю тебя с очень интересным человеком.

— Я к деду пошел. — Герард, не заходя в кабинет, протопал мимо по коридору.

— Стесняется, — умиленно произнес Твеленев, извлекая из-под стола спрятанную жидкость. — Теперь долго не придет — помешать боится. Божий человек, не устану Бога молить о его здоровье. — Он поднял высоко над головой наполненный стаканчик, обратился с тостом к приемному сыну. — Твое здоровье, Геронька! Дай Бог тебе подольше жить, не зная мерзостей этого мира. Пока копчу небо — защищу, а там… э-эх, ладно, за тебя!

Он виртуозно, как фокусник огонь, проглотил водку, всем корпусом повернулся к Мерину.

— Ну-с, так о чем мы?

— Мы о краже, Марат…

Тот скривился.

— Оставим в покое эту щекотливую тему, ладно, тем более что нас с Герочкой она не задела, я вам лучше о текущем моменте мысли свои выскажу, хотите? Прелюбопытное время, доложу я вам…

Мерин поспешил его остановить.

— Марат Антонович, ваш отец на днях вызывал к себе музыкального эксперта. Скажите, вы знаете об этом?

— Эксперта? Первый раз слышу. Меня вообще мало интересует, с кем общается этот человек.

— Эксперта он вызывал для подтверждения подлинности хранящейся у него в кабинете очень старинной скрипки, чуть ли не Страдивари. Вы знаете об этом?

— О чем?

— О том, что у вас в доме хранится музейный раритет?

Он криво ухмыльнулся.

— Если вы имеете в виду этого композитора Антона Игоревича, то смею вас заверить, что он не очень-то «раритет» — так, грубая подделка, три копейки в базарный день.

Мерин не принял шутки, продолжал внимательно изучать лицо изрядно уже захмелевшего собеседника. Тот посерьезнел.

— Я шестнадцать лет уже не захожу в его покои. Ни разу после смерти мамы. Что он там у себя хранит — одному черту известно. О скрипке я знал, мама ведь играла, говорят, очень прилично для любителя, ее даже на торжества во всякие дворцы культуры приглашали. А потом — я смутно помню, мне лет пятнадцать-шестнадцать было — в доме произошел какой-то грандиозный скандал, мама ночи напролет плакала, с опухшим лицом, помню, ходила, долго стеснялась на люди показываться, и как отрезало: с тех пор она инструмент в руки не брала.