Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина
Шрифт:
Телефонная трель прервала его размышления.
Звонили из гостиничной «публичного отдела», вкрадчивым голосом предлагали услуги: «одиночество с молодой девушкой скрасить не желаете? Беседы на интересующие вас темы? Развлечения? Интим в доступной позе…»
За неполные семь дней постоя в пятизвездочной «Астории» подобные предложения Аммосу Федоровичу поступали чуть ли не ежевечерне, он к ним привык, не дослушивая предложений бросал коротко: «Спасибо, я русский», и вешал трубку. Но на этот раз, французским нектаром расслабленный, заинтересовался.
— В какой позе, вы говорите, интим?
— В доступной.
Писатель Колчев помолчал.
— Вас как зовут?
— Вера.
— Скажите,
В трубке засмеялись.
— Я вам все покажу. Открывайте.
— Стоп-стоп-стоп, — он заспешил остановить девушку, — не торопите события. Перезвоните минут через десять: я должен принять ванну.
Аммос Федорович немало отхлебнул из бокальчика, прошелся по люксу, задержался в спальне. Что за черт? В висках стучало пуще обычного, да и сердечные толчки прослушивались без фонендоскопа. Не хватало еще загнуться здесь в объятиях какой-нибудь развратной старательницы. Он, конечно, знал из Бунина, которого в молодости почитывал втайне от партийного окружения, что проститутки проституткам рознь: бывают девственнее закоренелых девственниц, но самому пользоваться услугами жриц любви никогда не приходилось. Зачем тратить деньги, когда стоит только посмотреть на любую понравившуюся…
Да и не практиковалась никогда платная любовь при «его» власти. Была в СССР подпольная проституция, не без этого — так повелось на Земле еще со времен потомка Адама, Ноя — ковчегостроителя и родоначальника послепотопного человечества, но чтобы не таясь, в открытую содержать в гостиницах бордели с дамами по вызову, вернее даже — без всякого вызова — с навязывающими себя для интима дамами?! Не случалось такого с Ноем. Да и с Аммосом Федоровичем не случалось ни в одной из многочисленных стран мира, в которых довелось побывать ему в свое время по делам Союза писателей. Себя, правда, не обманешь, чего греха таить — было бы небезынтересно узнать, что это за поза такая — «доступная», никогда раньше даже слышать о такой не приходилось — в писательской среде говорили, преимущественно, о высоком, да и в других компаниях подобные темы предпочитали обходить стороной — расширить же рамки своих сексуальных познаний никогда не вредно: сам-то он в своей небогатой практике использовал — стыдно признаться — всего две общеизвестные «позы», но Аммос Федорович — кремень мужик — решительно наступил на горло зазвучавшей было в нем «песне», покинул просторную спальню, вернулся в гостиную, лег в прежней позе на диван и еще глотнул из бокальчика: «Нет, нет и нет. Никаких треволнений: коньяк, лимончик, бездарный телевизор и сладкий сон под стук колес — вот все твои „доступные“ позы.
Десяти минут не прошло, а телефон напомнил о себе скрипучей трелью.
Аммос Федорович по-доброму улыбнулся, поднял трубку: грубить он не станет ни в коем случае — женщина не виновата, что жизнь вытолкнула ее на обочину.
— Слушаю вас, деточка. Эка вы нетерпеливы. Но должен вас огорчить: свидание не состоится, ибо сексом я занимаюсь исключительно в позе подвешенного за ноги жеребца и боюсь, что она не покажется вам доступной. — И поскольку долго никто не отвечал, он спросил: — Вы меня слышите?
— Ты что, охренел? Какой жеребец подвешенный?
Трубка огненным всполохом полоснула писателя по щеке, он швырнул ее подальше от себя и она, стукнувшись о ковер, замерла на мгновение, закашляла и заговорила глухим мужским голосом: „Алло, алло, алло, Аммос, алло, ответь мне, Аммос…“
Аммос Федорович осторожно, двумя пальцами поднял ее с пола, опасаясь нового ожога, на расстоянии от уха послушал какое-то время, спросил робко:
— Кто это?
— Аммос, алло, ты слышишь меня, алло…
— Слышу. Кто вы?
— Это Аркадий, Аммос, алло…
Он узнал наконец голос Аркадия Заботкина,
— Какой Аркадий?
— Да Заботкин, „какой“, Аркадий Заботкин. Что там у тебя? Тебя что там — за яйца подвесили?
Какой „жеребец“?
— Нет, нет, — поспешил успокоить его Аммос Федорович, — все в порядке. Я… я вас слушаю.
Он не помнил, чтобы они обращались друг к другу „ты“ — последний раз виделись очень давно.
— Ну смотри, а то сейчас у них это запросто: за ничто оторвут — не побрезгуют. Отдай все, что просят, здоровье дороже: они тебе еще самому пригодятся.
— Нет, нет, все хорошо, все на месте. Вы откуда?
— Я из Парижа, завтра вылетаю. Я что звоню: мне Федор твой позарез нужен, а он куда-то исчез, не могу отловить. Он где?
Аммос Федорович успел прийти в себя, заговорил спокойно:
— Аркадий, я неделю уже в Питере, где там кто из них — не знаю. Созвонимся утром, я „Стрелой“ буду, разберусь.
— Ты разбирайся там как хочешь, а сына найди. Повторяю: он мне позарез.
— Хорошо, хорошо, а что случил ось-то?
— Не по телефону.
— Даже так? Тогда утром…
Париж зазвучал короткими гудками.
Аммос Федорович положил трубку на рычаг. Интересное кино: так грубо этот твеленевский прихлебай никогда с ним не разговаривал. Что могло случиться и при чем здесь Федор? Что общего может быть у этого великовозрастного бездельника с его сыном?
Федора он воспитывал один, без матери, которая, восстановившись после родов, вернулась в свое модельное агентство, где до этого с пятнадцати лет — четыре года — преуспевала благодаря необыкновенной щедрости к ее фактуре природы-матушки, была отправлена с коллекцией каких-то сарафанов а-ля рюс во Францию и через неделю пребывания в мекке мировой моды предпочла подиуму постель известного парижского кутюрье. С тех пор Аммос Федорович получил от нее три письма: одно короткое с уведомлением о принятом решении, второе — года через два с просьбой об оформлении заочного развода и, наконец, год назад примерно — длинное, на нескольких листах убористым почерком, покаянное, где она делилась не покидавшим ее все это время — двадцать с лишним лет — беспокойством о сыне, о нем, ее Амоське-писаке, жаловалась на „поганых французишек“, на тоску по России, Москве, друзьям-подругам…
Поначалу управляться с младенцем Аммосу Федоровичу помогала его мать — нестарая еще тогда большевичка со стажем, а когда шестнадцать лет назад в доме появилась Лерик — вообще все замечательным образом устроилось: Лерик привязалась к Феде, умело его воспитывала, с удовольствием посещала школьные родительские собрания, наконец, с помощью своего отца без проблем определила в МГИМО, и когда после окончания института Федю — высоченного широкоплечего красавца, в мать статью — по распределению определили в Министерство иностранных дел и он стал „важной птицей“, между ними установились близкие дружеские отношения. Аммоса Федоровича это вполне устраивало, он был благодарен Л ерику, а то, что дружба эта иногда представлялась ему несколько даже преувеличенной — так он ругал себя за эти черные мысли, гнал их подальше, „бил себя по мозгам“.
Звонок из Парижа его озадачил: что с Федей и зачем он понадобился этому нахлебнику?
К клану Заботкиных Колчев относился сдержанно: Аркадия знал шапочно и недолюбливал, а его младшего брата Николая, которого никогда в глаза не видел, но с Лерикиной подачи был немало наслышан, успешно презирал заочно.
Какие общие дела могут быть у его сына с этими, прости господи, евреями — широких общечеловеческих взглядов писатель, он тем не менее с некоторым недоверием относился к отдельным представителям этой национальности. Когда и на какой дорожке смогли они пересечься с Федором? И главное, с какой целью?