Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Мягков Андрей Васильевич

А не далее как вчера произошла странная вещь: она вернулась из школы поздно, в седьмом часу, во всем огромном доме не было ни души — мама Надежда Антоновна второй день где-то пропадала, дед по-прежнему отлеживался в Москве, дядька, по своему обыкновению, пил горькую, Герардик, ясное дело, находился при нем, отец не вернулся из какой-то очередной поездки, Антошку еще не выпустили из милиции — давно бы уже, кажется, пора, с ума, что ли, все посходили — более отдаленные родственники после дедова юбилея все расползлись по своим щелям, слава богу, век бы их не видеть: ни уму, ни сердцу одноклассника Гришку Бякина она прогнала, повелев в будущем за ней больше не таскаться и осталось Антонине Аркадьевне только залезть с ногами на кровать в своей комнате,

набить за щеку лакрицы и отдаться истомным мечтам о том, кто последнее время так прочно застрял в ее извилинах. Сначала она представила себе его лицо, и оно показалось ей достаточно красивым: не мешало бы побольше мужественности, но это придет со временем; волосы она бы заставила его отрастить, не до плеч, конечно, косичек она на мужчинах терпеть не могла, но так, чтобы закрывали уши, а то они у него торчат в разные стороны; запретила бы горбиться, это в первую очередь, ну и что, что высокий, кто сказал, что это плохо, разве какой-нибудь коротышка Бякин лучше? Затем они под ручку гуляли по Лондону, она купила ему английский вельветовый костюм, коричневые мокасины и светло-бежевую рубашку с воротничком под галстук-бабочку, он заявил, что не надо делать из него петрушку, никогда в жизни он этого не наденет, а когда она разревелась, стал ее утешать, гладить по голове и по лицу, а потом поцеловал в губы, и еще раз, и еще, тогда она сказала: «Значит, ты меня обманул: целоваться ты очень даже хорошо умеешь», и опять разревелась, а он прижал ее к себе так крепко, что в груди стало не больно, но как-то странно, никогда так раньше не было — страшно оттого, что он сейчас встанет и уйдет, и она заревела еще громче, а он не встал, и все тело ее вдруг начало ныть — и шея, и грудь, и живот, и живот… ныть и обжигаться о его раскаленную наготу, и она задохнулась, забилась в этом невидимом пламени — она умирала, и тогда он зарычал сперва еле слышно, потом все громче, громче…

Тошка открыла глаза: над ней нависала огромная собачья морда и подавала какие-то голосовые сигналы. Какое счастье, что никто не мог видеть ее сна — сквозь землю бы провалилась.

Она зажгла лампу — часы показывали начало первого ночи, значит, спала она не меньше пяти часов. За окном чернела осенняя ночь — она заснула, не зажигая света.

Сверху послышались едва различимые шаги — значит, мама вернулась и не хочет ее будить, и чего ты разрычался, делать тебе нечего, дурной пес, жалко было дать досмотреть, чем все это кончится, да? Интересно же. Дурак.

Тело продолжало гореть, руки-ноги затекли и теперь неприятно кололо тысячами иголок.

Дурак. Иди спать.

Ху перестал рычать, но продолжал проявлять не свойственную ему нервозность.

Иди спать, я сказала!

Неожиданно сверху опять послышались шаги, на этот раз не в маминой комнате, а в кабинете деда. Тошка села на кровати, прислушалась: это странно, уж он то вряд ли мог приехать один без посторонней помощи. Дядька? Он, как известно, никогда не заходит в комнату своего отца ни здесь, ни в Москве, никогда, это уж стало в семье притчей во языцех, да и на ключ дед всегда закрывает свой кабинет, когда отсутствует.

— Ху, кто там?

Собака взглянула на нее недовольно: мало того, что спит как сурок, не добудишься, так еще и дураком обзывает.

Девушка погасила свет, вышла в коридор, на цыпочках поднялась по лестнице — дверь на второй этаж оказалась запертой на ключ. Она приложила ухо к замочной скважине и, стараясь не дышать, простояла несколько минут в таком положении: шаги — не шаги, но какое-то шевеление на втором этаже явно происходило.

Трусихой она никогда не была — в детстве братья, Антон и Герард, всегда именно ее будили по ночам и отправляли бродить по темному дому, если им чудилось что-то страшное, и она, лязгая зубами, выполняла их поручения — но и сказать, чтобы походы эти как-то особо с годами закалили ее характер и прибавили через край бесстрашия, тоже было бы неверно. Рассудительностью же она отличалась, и достаточно выгодно, даже по сравнению

со своими старшими братьями.

В данном случае логика ее размышлений была такова:

если дверь на второй этаж закрыта на ключ (а она закрыта), значит, находящийся там человек или вошел и закрыл ее за собой, или залез через окно. Если второе — это злоумышленник, если первое — кто-то из своих;

но если жулик — почему не лает Ху, а только загадочно рычит? А если свой — зачем лезть через окно?

если жулик, то уходить он будет, по всей вероятности, тоже через окно, а если свой, то можно предположить, что воспользуется дверью. Но определить это удастся не ранее, как незнакомец надумает покинуть дом;

значит что? Значит, надо запастись терпением и ждать, а потом уже решать, как быть с милицией — вызывать или не вызывать.

Логика собственных умозаключений девушке представилась убедительной, она прокралась обратно в свою комнату, заперлась на все возможные замки, не зажигая света устроилась у окна и стала ждать.

То, что довелось ей увидеть в ту ночь, и пыталась теперь во всех подробностях передать Антонина Заботкина столпившимся вокруг нее газетчикам и представителям правоохранительных органов.

— … Я сидела, наверное, минут тридцать, если не больше — полная тишина, ни звука, потом раздался какой-то шорох, и я увидела в окне темный силуэт человека, спускавшегося по водосточной трубе. Через плечо у него висел продолговатый предмет, завернутый в черную тряпку. Двигался он очень медленно, неслышно, а когда проползал мимо моего окна — его глаза блеснули в свете уличного фонаря, и он меня увидел: мы встретились взглядами и, как завороженные, мне показалось, целую вечность смотрели друг на друга. Я его узнала и очень испугалась, потому что этого не могло быть — усы, борода, черная кепка, маскарад какой-то.

Я отскочила от окна и тут же услышала такой ржавый грохот — по-видимому, труба не выдержала нагрузки, обвалилась и ночную тишину как взрывом прошило.

— Прошило взрывом? — переспросил кто-то из журналистов. — Это как же?

— Ну как? Полная тишина — в ушах звенит и вдруг гром над самой головой, как будто тебя медным тазом ударили… звуком прошило… по голове…

— Интересно. — Молоденький журналист подсел к ней поближе, соболезнующе заглянул в глаза. — Очень интересно. А «ржавый грохот» — не прокомментируете, — это что за зверь?

Тошка не уловила иронии, ее переполняли эмоции.

— Ржавый грохот — это когда железом по железу, так что даже мурашки высыпают…

— А в сурьму железо не обмакивают перед этим?

— Какую сурьму? Никакой сурьмы. Грохот, похожий на обвал, знаете, когда камни с гор падают и на пути своем все сметают, такой гул идет, аж уши закладывает…

— Вы, девушка, стихов не пишете?

— Пишу, — честно призналась Антонина и тут же спохватилась, — но сейчас речь не об этом.

Почему вы про стихи? Вам не интересно, что я говорю?

На выручку к ней пришел Яшин.

— Интересно, даже очень интересно. Молодые люди, вы нам мешаете. Сидите молча или я вас выгоню. Рассказывайте, Антонина Аркадьевна.

Тошка победно взглянула на журналиста: так-то вот! Продолжила:

— Потом опять тишина. Я подождала какое-то время, подхожу к окну, а он лежит на дорожке внизу на спине и над собой в вытянутых руках держит этот предмет в тряпках…

— А кто «он», — Ярослав очень надеялся на успех.

— Мне показалось… но это глупость… и потом темно совсем, видно только, что лежит, а кто… Он долго лежал, я даже выйти хотела, вдруг убился — высота небольшая, но дорожка-то из плит каменных, но побоялась, потом он зашевелился, на четвереньки перевернулся, встал и пошел к калитке, а на дороге фонарь светит — он в джинсах, в темной какой-то куртке, черная кепка, борода, но… не старый, высокий… А Ху все время молчит, ни разу голос не подал, я его спрашиваю: «Кто это?», а он молчит, это очень странно, он всегда предупреждает, когда чужой. Потом он исчез: смотрю, смотрю — нет его. А потом этот звонок…