Скрут
Шрифт:
Не то чтобы им было так уж легко встречаться — однако ему казалось, что он всюду ощущает на себе ее взгляд. Когда занимался повседневной работой, когда рылся в старых манускриптах, когда внимал урокам Отца-Разбивателя… Тот, бедняга, нарадоваться не мог на послушника, внезапно воспарившего в сложном искусстве «когтей и клюва». Игар не выдыхался, часами танцуя с маленьким изогнутым «когтем» в одной руке и длинным колючим «клювом» в другой, закручиваясь спиралью, то и дело нанизывая на клинок собственную ускользающую тень; ему мерещились блестящие Илазины глаза в темной щели окна-бойницы.
…И только пред лицом Птицы Игар забывал о взгляде Илазы. Наедине с Птицей он принадлежал одной только Птице; возможно, понял он потом, Илаза ревновала. И победила в конце концов, ибо ради нее, возлюбленной, он отправился на поклон Алтарю и снял, оставил в траве храмовый знак…
— …Так до вечера думаю и добраться, — странник снова мигнул. Веки у него оказались желтыми, как черепашье брюхо.
Игар кивнул — неохотно, так, что заболели шейные позвонки. Странник мигнул в последний раз — и пошел прочь, подметая дорогу полами плаща. Игару захотелось наступить на край ткани, чтобы услышать треск и возмущенный возглас.
Он поднялся, принуждая затекшее тело, как погонщик принуждает упрямого осла. Поглядел вслед страннику; повернул в противоположном направлении, радуясь, что удалось обмануть судьбу и упростить выбор. Теперь он может, по крайней мере, объяснить себе, почему выбрал эту дорогу, а не другую. Хотя судьбе, как правило, ничего не объяснишь…
Игар успел скрыться за жиденьким леском, когда с той стороны, откуда он явился сегодня утром, на перекресток вылетел вооруженный отряд.
Их было семеро; ни на кожаных куртках, ни на высоких шляпах с обвислыми полями не замечалось знаков различия, хотя опытный глаз ни в коем случае не принял бы всадников за случайных попутчиков, отправляющихся в город по делам и на всякий случай прихвативший каждый по сабле. Предводитель отряда опять-таки ничем не выделялся внешне, однако именно к нему обернулись все головы, когда кавалькада остановилась у самого дорожного столба.
Вдалеке еще маячила фигура в длинном плаще и с посохом; не теряя времени, предводитель отдал короткий приказ, и восемь лошадей (восьмая — запасная) что есть духу устремились страннику вдогонку.
Странник обернулся. На замурзаном лице его отразился испуг, он поспешно посторонился, чтобы дать отряду дорогу; в следующую секунду в его глазах померк свет.
Игар шагал своей дорогой — и потому не видел, какими свирепыми и удовлетворенными сделались лица всадников. Он не видел, как предводитель жестом велел подвести пленника поближе, как странник, чьи ноги заплетались от основательного удара по голове, предстал пред его довольными очами, и как довольство в этих самых очах постепенно сменилось раздражением и яростью:
— Бараны! Это ж старый хрыч, а то сопляк должен быть!..
Игар не видел, как странник, потерявший к тому времени и плащ и посох, возится в канаве на обочине, благодаря Святую Птицу за счастье оставаться живым, и с трепетом вслушивается в затихающий вдали стук копыт.
Игар шел, тащился, волоча ноги, и на душе его было скверно.
Слово «Гнездо», неоднократно произнесенное странником, не желало уходить из мыслей, оно повторялось, как эхо в запертом ущелье, то усиливаясь, то угасая; сквозь пыльный пырей, затопивший обочины, проступали укоризненные глаза Птицы. Птица — простит… Здешний скит — другой скит. Не тот, чье самолюбие навеки уязвлено поступком послушника Игара; другое Гнездо, живущее по тем же законам, но и Отец-Вышестоятель другой, и Дознаватель… И послушники все незнакомые. И Отец-Служитель не станет поглядывать на Игара с тем выражением, которое так часто заставляло его краснеть и бояться. Скит — единственное место, где он может рассказать все. Гнездо — убежище, где можно спрятаться. В том числе и от себя…
Потому что он побежден. Он не умеет расплатиться за жизнь Илазы жизнью другого человека — и не успеет уже научиться…
Игар брел по пояс в траве; дорога осталась за спиной, а он не заметил, когда свернул с нее. Невыносимо тянуть эту ношу в одиночку почему он раньше не подумал о Птице?! Боялся, считал себя отверженным… Но Птица — простит. А скит пусть наказывает, Игар безропотно примет все, хуже, чем есть, все равно не будет…
Он споткнулся и упал, и не стал подниматься. Перед его глазами спаривались в дебрях травы два красно-черных продолговатых жучка; он целомудренно отвернулся, вдыхая запах земли и жизни. Как хорошо. Есть нора, в которую он забьется. Глубоко-глубоко… Дабат.
По невидимой отсюда дороге требовательно простучали лошадиные копыта. Неизвестный отряд спешил туда, куда он, Игар, уже никогда не попадет.
Учитель хвалил ее все чаще; вместо соломинки из угла его рта теперь постоянно выглядывала белая тыквенная семечка. Девочка научилась читать легко и без запинки — вместо азбуки ей вручили потрепанную книжку с историями, в которых звери говорили, а люди вели себя, как дурачки. Она смеялась, читая; в такие минуты Лиль поглядывала на нее в замешательстве. Лиль непонятно было, что смешного можно увидеть на белом, испещренном значками листе.
Мальчишки упросили Большую Фа, и теперь после уроков им было позволено ходить на замерзший пруд под присмотром веселой чернобровой служанки; Лиль долго сопела, канючила и хныкала, пока наконец и ей разрешили то же самое.
Девочку Большая Фа и слушать не стала. Ни без присмотра, ни под присмотром — путь со двора был заказан. И уж тем более не могло идти речи ни о каком пруде.
Книжка со смешными историями перестала ее радовать. Мальчишки собирались на пруд, хвалились друг перед другом деревянными, с железными полозьями «скользунами» — их полагалось привязывать к ногам и так скользить по льду. Счастливый Кари был единоличным обладателем старого треснувшего корыта — в нем катались с горы, и за право прокатиться Лиль платила малышу ленточками, стеклышками, старыми пряжками от башмаков; девочка хмуро думала, что эдак многочисленные тайники Лиль скоро оскудеют, не доживут до весны. Сама она могла лишь бродить по двору, бросать снежки в намалеванную на заборе мишень и вертеться под ногами у вечно занятых, озабоченных взрослых.
Потом Йар простудился — мать его, обнаружив нос сына мокрым и опухшим, без разговоров отобрала у ноющего парня и шубу, и шапку. Йаровы скользуны остались без присмотра; когда мальчишки и Лиль ушли на пруд, девочка залезла под крыльцо, где хранилось обычно все Йарово имущество, и вытащила сокровище наружу.
Скользуны пришлись ей по ноге. Ну точь-в-точь. Будто Йаров отец выстругивал их, примеряя к ее сапожку.
Целый день она неуклюже скользила по утоптанному снегу двора — однако перед возвращением детей смутилась и спрятала Йаровы скользуны туда, где они перед тем и лежали — под крыльцо. И с тоской подумала, что назавтра Йар, конечно же, выздоровеет…
Йар действительно чихал уже реже — однако мать его, с помощью мучительной процедуры заглянувшая сыну в горло, никуда не пустила его и на протесты ответила подзатыльником.
Лиль и мальчишки ушли; девочка почувствовала, как изнутри ее просыпается некое жгучее, неостановимое желание. Растет и распирает, и кажется, что умрешь, если не сделаешь, если не решишься…
Днем калитку не запирали. Взрослые заняты были делами кто на кухне, кто в сарае, кто в мастерской; сунув Йаровы скользуны под мышку, девочка пробралась в узенькую, робкую, еле приоткрывшуюся щель.