Скрут
Шрифт:
Кучка всадников, угрюмо ожидающая в отдалении, никого более не интересовала.
От горящего камина исходил промозглый холод. Снежный заяц сидел у девочки на груди, и сколько она не упрашивала его — не желал уходить. Наваливался все сильнее, пучил глаза-картофелины, морщил нос-уголек, говорил то гулкими, то визгливыми голосами:
— Обтереть бы… Обтереть бы сейчас, сгорит ведь…
— …не слышно.
— Отвар готов, велите напоить?..
— Тихо! Тихо, все вон отсюдова, все!..
Иногда девочка
— Выпей. Выпей, детка…
В горло ей лилось горькое, отвратительное, она отворачивала лицо, и тогда руки поившей ее женщины принуждали:
— Надо… Надо, маленькая, надо… Пей…
Она захлебывалась, и кашель переходил в рвотные позывы, но внутри ее было пусто. Ссохшийся пустой желудок, и при одной мысли о пище…
— …Что делать-то. Что делать-то, а?..
Простыни жгли. Подушка поднималась горячим горбом, и на ней не было места тяжелой, мучимой болью голове.
Потом она проваливалась в полусон; снежный заяц был тут как тут, она не могла понять, как такой хороший, белый зверь не понимает, что ей тяжело, не уходит… Потом вместо зайца оказалась Аниса — разросшаяся до немыслимых размеров, пропитанная кровью тряпичная кукла.
— Аниса, уходи, я боюсь тебя…
«Почему ты меня оставила? Почему не закопала?»
— Ты же кукла…
«Не похоронила меня…»
— Уходи… Уходи!..
— …Это я, девочка. Не гони меня…
Большая Фа. Брови — как две хлебные краюшки…
Потом в полусне ее что-то изменилось. Какой-то далекий топот, какая-то странная тишина; разлепив глаза, она увидела потолок над собой. Только потолок, похожий на снежную равнину…
Голоса.
Скрип открываемой двери; еще не видя его, она попыталась высвободить из-под ватного одеяла непослушные руки:
— Аальмар…
Запах лошадей и железа.
— Аальмар… Они… они сожгли корыто…
Темнота.
Изредка приходя в себя, она чувствовала его тело. Он носил ее на руках; проснувшись однажды в своей кровати, она испуганно повернула голову:
— Аальмар?!
— Он спит, — сказала сидящая у постели женщина. — Он уже трое суток не спал…
— Аальмар…
Через несколько минут он пришел и взял ее на руки.
Он говорил тихо, не замолкая, иногда по многу раз одно и то же; про далекие страны, где у каждого дома пять углов, про леса, где водятся невиданные звери, про змею Уюкон, способную проглотить целиком медведя, про желтый ветер, который начинает дуть за день до большого несчастья, и люди сходят от него с ума, про деревья с сине-фиолетовой листвой… Его рассказы переходили в ее сны, и в снах сине-фиолетовая змея Уюкон целиком заглатывала маленький, пятиугольный домик.
А потом лихорадочный жар спал.
Серым утром она лежала, вытянувшись под ватным одеялом, опустошенная, тихая, удивленная; Аальмар сидел на трехногом табурете, и под руками у него дымилось в тазу какое-то мутное варево:
— …И они пошли опять, уже вчетвером, и пес, как и прежде, бежал впереди… Фа, ступай себе. Мы справимся сами…
Девочка с трудом приподняла голову. Большая Фа, до того молчаливо стоявшая у занавешенного окна, без единого возражения вышла вон.
— Аальмар… Они сожгли корыто…
— Тише, тише… Слушай. Пес бежал впереди, и вот он снова остановился, поднял морду и залаял… И навстречу им вышла саламандра — но не зеленая уже, а коричневая… И говорит…
Рассказывая, он откинул одеяло; девочка с удивлением увидела, что на ней нет сорочки, что ее тело светит ребрами, странно чужое, исхудавшее; Аальмар заворачивал ее в теплую, вымоченную в тазу простыню — так, что забегали по телу мурашки.
— Саламандра объяснила, как найти рогатый дуб и какое слово сказать, чтобы вытащить из-под корней ларец… Но там, у дуба, жил зверь с кошачьими ногами, человечьими руками, лисьей мордой и ядовитым жгучим хлыстом у пояса… Тебе холодно?
Она покачала головой на подушке. Прикосновение влажной ткани было ей неожиданно приятно.
— Все будет хорошо, малыш. Теперь уж точно, — он улыбнулся, и она увидела прилипший к его лбу седой волос. Один-единственный.
— Аальмар… А помнишь… как мы на том поле…
— Помню. А ты лучше не вспоминай.
— А… тебе было тогда страшно? На поле, когда ты меня спасал?..
Его ладонь на лбу. Влажная ткань отделяется от тела, оставляя приятную прохладу; другая простыня, сухая, оборачивает девочку до пят, как свадебное платье.
— Ты не уйдешь, Аальмар? Ты посидишь со мной, да?..
— Куда же я денусь от тебя, малыш… Куда же я денусь…
Она проследила за его взглядом — и обмерла.
У кровати стояли, посверкивая лакированными полозьями, маленькие деревянные сани.
— …Нет в тебе спокойствия. Веры нет. Уверенности… Доверия, опять же, тоже нет. Ты хоть Птице доверяешь?
Короткий, с ладонь, и почти такой же толстый клинок вонзился в деревянный щит у самой Игаровой щеки. Тот не дернулся — но задержал дыхание, плотнее вжимаясь в дерево, стараясь не пораниться о другие клинки — те, что торчали уже по обе стороны его шеи и вплотную прижимались к бокам, а особенно мешал тот, что вогнался в щит высоко между Игаровыми ногами.
— Не доверяешь ты… Ты и себе не веришь. Не отводи глаза, смотри!..
Клинок отрезал ему прядь волос, войдя в дерево над самой макушкой. Игар заставил себя смотреть, как Отец-Разбиватель выдергивает из столешницы и вертит в ладони следующий кинжал — этот, кажется, не просто так, этот красивый, с витой рукоятью…
— Не всем быть орлами, — сообщил Игар глухо. — Куры со всех сторон полезнее…
Красивый кинжал вошел ему за ухо — так писцы обожают носить перья. Витая, узорчатая рукоять закачалась перед самыми глазами. Диво искусства, а не оружие…