Скрут
Шрифт:
Отец-Дознаватель кивнул:
— Понимаю… Как раз я и понимаю, — он вдруг странно, с непонятным выражением усмехнулся. — Но я понимаю и другое. Участь этой незнакомой тебе Тиар… которую тебе придется обманывать, иначе она за тобой не пойдет. Которой тебе, быть может, придется признаваться в любви. И доказывать любовь… А потом тебе придется тащить ее в мешке, потому что она рано или поздно обо всем догадается. Ты хорошо себе представляешь? Ты привезешь ее скруту, живую… Живьем… Она будет все понимать… Все
— Она виновата, а Илаза — нет! Ни в чем!
— А в чем вина ее, откуда ты знаешь?! Ты сам ни в чем ни перед кем не виноват?! Что ж ты судишь!..
Игар отвернулся. Спросил одними губами:
— А… что делает скрут с…
— Не скажу, — резко бросил Дознаватель. — Такое знание… не для тебя.
Игар опустил голову. Паутина… Плоский труп роняющей перья птицы… Рыжая голова предводителя Карена, парализованное тело в сетях, ужас и мольба. Вкрадчивый голос скрута; его-то не умолить ничем. «Ты знаешь, что будет с Илазой»…
— Сегодня мы не станем больше говорить, — сказал Дознаватель медленно. — Ступай.
…Через сотню шагов она остановилась, переводя дыхание. Нет, развеселая песенка не померещилась ей; за стволами мелькало малиновое. По тропе, оставшейся со времен отряда Карена, неспешно шагал одинокий беспечный прохожий.
Прохожий — в глубоком лесу?!
Последнее усилие — и она выбралась из оврага. Песенка оборвалась; прохожий выпучил глаза, в то время как губы его сами собой сложились с сладкую улыбку прирожденного ловеласа.
Невысокий и щуплый, он был когда-то отменно красив; с тех пор был выпит не один бочонок породистого вина, и тонкое лицо мужчины навечно приобрело медно-красный цвет, нос потерял свою аристократическую форму, а белки глаз подернулись сеточкой сосудов. Щегольской малиновый костюм был порядком измят, зато бархатный берет, тоже малиновый, сидел на ухе с неподражаемой грацией. За спиной у незнакомца висела музыкальный инструмент — кажется, лютня; Илаза разглядела его, пока незнакомец низко и церемонно кланялся:
— Милейшая девушка… Примите, примите…
Илаза закусила губу. Ей вдруг сделалось неприятно, что ее приняли за простолюдинку. А за кого еще можно принять грязную, простоволосую, с лицом, много дней не знавшим пудры?!
Незнакомец широко улыбался:
— Позвольте представиться — Йото-менестрель. Вы слыхали?.. Сонеты «К солнцегрудой», «О, уймись», «Твои власы, подобно водопаду»…
Илаза поняла вдруг, что он и сейчас с похмелья. Веселый спившийся менестрель.
— Уходите, — сказала она глухо. — Немедленно поворачивайтесь и уходите. Скорее.
Менестрель удивился еще раз — куда больше, нежели просто повстречав в лесу одинокую растрепанную девушку. Нерешительно растянул губы:
— Твои
— Уходи! — рявкнула Илаза. — Если такой дурак, что пришел сюда, имей соображение хотя бы убраться поскорей! Тебя убьют!!
Нерешительно хлопая глазами, Йото попятился. Уперся спиной в густой высокий куст; лютня предупреждающе бренькнула.
— Ты… Извини, если я того, что-нибудь не так… Ухожу уже, иду… Мы, понимаешь, вчера в «Двух соснах», что под Узким Бродом, поси-идели… И туман такой, туман…
Больше всего на свете ей хотелось дать менестрелю хорошего пинка под зад. Он двигался поразительно медленно — как сонная водоросль. Вот разворачивается… Развернулся наконец… Вот делает шаг, другой… Оглядывается, идиот! Разевает рот… Прощается. Прощается; наконец-то поворачивается снова, опять делает неспешный, вразвалочку шаг… Уходит. Уходит все дальше, не оборачивается, малиновая курточка мелькает за стволами…
— Не-ет!!
Она едва не оглохла от собственного крика. Малиновая курточка трепыхалась уже высоко над дорогой; ушей Илазы достиг сдавленный, панический вопль.
Длинное платье мешает быстро бегать.
Йото, менестрель-ловелас, висел в серой паутине, болтался вниз головой, и красное лицо его сделалось малиновым, как костюм:
— А-а-а! Что?! Что это?!
— Я предупреждала, — сказала Илаза устало. В траве под менестрелем валялись лютня, треснувшая от удара о землю, и щегольской берет.
— А-а-а! Ты?! Заманила? А-а, ведьма! Стерва! Замани-ила! Отродье!! Жди, я щас вырвуся… У меня ножик…
Илаза заплакала. Менестрелев ножик через минуту звякнул о деку лютни, и вслед ему полетели крики и проклятия:
— А-а-а!.. Ведьма… Освободи! Откуплюся… Ну?!
Илаза вытерла глаза. Огляделась, высматривая соседние кроны; над ее головой треснул сучок. Так звонко, что даже Йото на секунду замолчал.
— Не надо, — сказала Илаза шепотом. — Пожалуйста. Пожалуйста. Вы обещали…
Только сейчас до нее вдруг дошло, что вокруг стоит светлый день. Недавно полдень миновал… Как?!
— Уходи, Илаза. Не стоит дальше смотреть.
— День, — прошептала она потерянно. — День ведь… Не ночь… Как же вы…
— Днем тоже. Ты разочарована?
— Как…
— Уходи.
Она посмотрела на молчащего Йото. На его уже пурпурное, отекшее, совершенно безумное лицо. Глаза менестреля, казалось, сейчас вылезут из орбит. Разбитая лютня в пыли…
Она повернулась и, не оглядываясь, пошла прочь. Ее судьба немногим лучше.
Она лежала, бессмысленно следя за тенью от палочки, воткнутой в песок; потом на солнце наползла туча, и тень пропала. Илаза пошла к ручью и искупалась в ледяной воде. Менестрель, наверное, уже умер.