Скрябин
Шрифт:
«Милостивые государи Николай Андреевич, Анатолий Константинович и Александр Константинович!
На предложенный Вами гонорар по сто рублей за пьесу я согласен. Принятие этих условий, конечно, не может явиться препятствием ко вступлению моему в сношения с другими издателями. С совершенным почтением
А. Скрябин».
Это письмо было отправлено уже из Женевы, куда Скрябины переехали в начале февраля. Они «засиделись» в Больяско. Вряд ли, отправляясь на Итальянскую Ривьеру, они могли предполагать, что их нищета не позволит вырваться оттуда раньше. Женева могла казаться избавлением от восьмимесячного «заключения» в Италии. «Устроились мы здесь отлично, — писала Т. Ф. Шлёцер М. С. Неменовой-Лунц, — у нас хорошая вилла с садом и даже с электричеством. От города совсем близко, минут двенадцать пешком, а с трамваем совсем пустяки. После нашего палаццо в Bogliasco нам кажется, что мы в рай попали…» Но «рай» оказался
* * *
Скрябин в Женеве. О его состоянии можно судить по воспоминаниям Розалии Марковны Плехановой, с которой он здесь встретился. Портрет выразителен: рядом с тем подъемом, который он переживал в Больяско, его нынешнее состояние — сумрачное, даже скорбное:
«Вскоре пришел ко мне Александр Николаевич, осунувшийся, озабоченный, грустный. Меня это поразило и огорчило. Невольно волнуясь сама, я спросила: «Что с вами, дорогой Александр Николаевич, как живете, как устроились, здоровы ли?» Наш великий композитор, смущаясь и волнуясь, рассказал мне о своих материальных и моральных невзгодах. Он очень нуждался, так как после смерти издателя Беляева, друга и поклонника его музыкального творчества, издатели почти не печатали его произведений и платили дешево. Ему казалось, что московское общество и его друзья из московского музыкального мира вмешиваются в его личную жизнь, не одобряют ее и произведениям его не дают хода, а частые выступления его первой жены В. И. Скрябиной в концертах с его произведениями настраивают против него общественное мнение, напоминая о его семейной драме. Все это, конечно, — как я думаю теперь, — было плодом болезненной чувствительности Александра Николаевича, но он искренно страдал, и мне тяжело было видеть его, всегда такого самоуверенного, гордого и жизнерадостного, в таком тяжелом душевном состоянии».
Его отношение к Вере Ивановне — не только плод «болезненной чувствительности». Здесь чувствуется и настойчивое воздействие Татьяны Федоровны, и поведение той, кого он недавно еще именовал «Вушенькой». Маргарита Кирилловна Морозова готова видеть в «скрябинских» концертах Веры Ивановны беззаветное отношение к его творчеству. Он ситуацию видит иначе и о бывшей жене уже не может говорить без раздражения:
«Вот Вы говорите о ее самоотверженной дружбе ко мне. Я не знаю, может ли при каких бы то ни было обстоятельствах отказ в разводе служить доказательством самоотверженности и бескорыстности. Ведь не обо мне Вера заботится, когда ставит меня в неловкое положение относительно, как Вы говорите, людишек, с которыми, однако, я должен считаться для того, чтобы создать если не вполне подходящую, какую Вы для меня желаете, то хотя бы сносную обстановку. Конечно, я в конце концов все равно сделаю все, что задумал, и никакие дрязги или мелкие неприятности не помешают мне осуществить мой замысел. Жаль только тратить силы и время на борьбу с ничтожными. Вот, например, мне до сих пор женевские музыканты не отдают визитов после того, как приняли меня очень любезно. Вероятно, до них дошли какие-нибудь сплетни».
О Татьяне Федоровне он может прибавить лишь одно:
«Вся вина Тани только в том, что она любит меня, как Вера и думать не могла любить».
Еще ожесточеннее его ответ Зинаиде Ивановне Монигетти; семье давних его друзей новая привязанность композитора тоже «не по нутру»:
«Концерт Веры Ивановны при данных обстоятельствах, то есть без развода, который она не дает, для меня не только не светлый праздник, но большая неприятность, и мне странно, что мои друзья не хотят этого понять. Скажу, кстати, что я не ответил на Ваше последнее письмо потому, что оно было уже слишком оскорбительно для Татианы Феодоровны, а следовательно, и для меня. Объясняю его себе лишь тем, что Вы совершенно не поняли, а может быть, просто не подозреваете, кто она для меня и кто она сама по себе. Я уже не говорю о том, что это высокая личность, из ближайшего общения с которой всякий развитой человек выносит только очарование. Но не в этом дело. Кто бы она ни была, она моя любимая жена, и если мои друзья не обязаны чувствовать к ней симпатию, — хотя это совсем неестественно, зная, что она дает мне громадное счастье, — то они не могут не показывать ей должного уважения, не оскорбляя меня».
Пока что Зинаиду Ивановну он называет «милой», «дорогой», делится с ней своими тревогами и секретами (историей с издательством Беляева), надеясь у давних друзей найти сочувствие к нынешнему своему положению и своему творчеству. Остальным членам семейства передает «сердечнейший привет». На следующее письмо Зинаиды Ивановны, где Монигетти настойчиво уговаривают Скрябина вернуться к Вере Ивановне, он пишет холодный ответ, равносильный разрыву.
Как быстро прежнее становилось прошлым!
И все же отношения с бывшей женой и давними друзьями хоть и мучительны, но «не повседневны». Куда страшней безденежье. Идея как-нибудь издать свои вещи или дать концерт сама собой приходит в голову. Но то, что выходит из каждой затеи, напоминает не столько реальность, сколько нелепый розыгрыш.
Розалия Марковна Плеханова воодушевлена идеей концерта «в пользу нуждающихся эмигрантов». Ей видится, что концерт и Скрябина поставит на ноги, и познакомит с творчеством композитора женевское общество, и пополнит партийную казну. Неменова в России ведет переговоры с издательством Юргенсона. Ей тоже кажется, что композитор Скрябин не может оказаться без издателя. Вмешивается и Татьяна Федоровна: она пытается набросать суммы гонораров, которые следует запросить с Юргенсона. Три женщины устраивают дела Скрябина, он, как всегда в такого рода случаях, податлив и даже воодушевлен.
Издательство Юргенсона отвечает принципиальным согласием, просит лишь назвать суммы. «Ценник» жены показался Скрябину чрезмерно завышенным, он пишет любезное письмо, «умеряя» аппетит Татьяны Федоровны, но и эти цифры вдвое превышают беляевские гонорары: за «большую поэму для оркестра на философскую программу» — 4 тысячи рублей, за небольшие фортепианные пьесы по 200–300 рублей, «сообразно их размеру». Ответ был безрадостный, хотя он и не мог быть иным: «Условия, предложенные Вами, превышают финансовые возможности фирмы».
Новые поиски издателя сводят Скрябина с Циммерманом. Фантасмагория разрастается. Письма Татьяны Федоровны к Неменовой — это своего рода отчеты о невероятных отношениях композитора с издателем.
«Приносим Вам 1000 благодарностей за Циммермана: он согласен напечатать 4 Сашины фортепианные вещи за 150 рублей каждую, это очень хорошо, и мы были бы в восторге, не будь маленькой тени, омрачающей наши восторги.
Циммерман очень напирает на необходимость прислать ему легкие пьесы. Саша выбрал наименее трудные и готовит их к отправке, но, быть может, и их издатель «букета мелодий для цитры» или вальсов «упоение» найдет недостаточно легкими? Кроме того, Циммерман говорит в своем последнем письме о подвержении Сашиных сочинений какому-то испытанию. Саша очень смущен, так как ни о чем подобном он до сих пор никогда не слыхал и никаким испытаниям со стороны издателей не подвергался. Не знаем, можно ли считать дело сделанным в таком случае? Я надеюсь, что на сей раз все это устроится, ибо Саша хочет быть как можно покладистей в первый раз; впрочем, Циммерман также пишет, что потом можно будет напечатать у него и более трудные сочинения».
Радужные надежды омрачены пока лишь двумя «пунктами»: легкость пьес и нелепое «испытание». Но скоро «маленькая тень, омрачившая восторги», превращается в гигантскую: все устроиться так, как мечталось Татьяне Федоровне, не могло. «Испытание» привело к очевиднейшему выводу, — пьесы Скрябина из «нелегких». И вот — новая экзальтированная исповедь Татьяны Федоровны:
«Как я предчувствовала, с Циммерманом ничего не вышло: присланные ему Сашей рукописи 4-х фортепианных вещей он прислал обратно с письмом приблизительно следующего содержания: «Пиэсы он кое-кому показал и ему отсоветовали их печатать, недостаточно они общедоступны; но если г. Скрябин пришлет ему нетрудную и общедоступную пиэсу, то очень обрадует как его, г. Циммермана, так и своих, г. Скрябина, поклонников». Что ответить на такое послание? Разумеется, ничего — Саша так и сделал. А время все убегало, и вместе с ним убегали и наши последние ресурсы, наконец, и они стали приходить к концу».
С отчаяния в голову приходит еще более фантастическая мысль: издавать самим. Скрябин узнает, что на издание уйдет не так уж много средств, а вот с распространением, рассылкой дело может затянуться и даже зайти в тупик. И все же, подозревая, что при его «деловых качествах» идею вряд ли можно будет воплотить в жизнь, Скрябин мысли этой пока не оставляет.
Организация концерта, тем временем, идет своим чередом. В «отчете» Татьяны Федоровны о том писано наспех: «Саша хотел дать в Женеве концерт, но для этого нужно было 300 фр. на расходы и даже, имея те, надо было иметь возможность рискнуть ими. Когда приехали Кобылянские, Саше пришло в голову осуществить свою мысль о концерте, часть сбора с коего пошла бы на освободительное движение». Плеханова в своих воспоминаниях обстоятельнее: как-никак подготовкой концерта занималась она сама. Розалии Марковне помогают студенты и товарищи из женевской эмиграции. Плеханова мечтает, что на положенные ему пятьдесят процентов сбора Скрябин сумеет прожить две-три недели. Но билеты не расходятся. На знаменитых пианистов даже в «не сезон» билеты были нарасхват, но Скрябин пока величина малоизвестная, ценимая лишь знатоками.