Скрюченный домишко
Шрифт:
Это был новый для меня ракурс.
– Насчет наследственности не ломай себе голову, не стоит, – посоветовал отец. – Тема слишком сложная, да и каверзная. Нет, мой мальчик, отправляйся-ка просто туда и дай им всем выговориться. Твоя София абсолютно права в одном: ни ей, ни тебе не годится ничего, кроме правды. Вы должны знать определенно. – И он добавил, когда я уже выходил из комнаты: – Не забывай о девочке.
– О Жозефине? То есть не дать ей заподозрить, чем я занимаюсь?
– Нет. Я хотел сказать, присматривай за ней. Не хватает еще, чтобы с ней что-нибудь случилось.
Я непонимающе
– Ну что же тут, Чарльз, непонятного. По дому где-то бродит хладнокровный убийца. А это дитя явно знает почти все, что там происходит.
– Да, она действительно все знала про Роджера, хоть и сделала неправильный вывод, решив, что Роджер мошенник. Рассказ ее о подслушанном как будто вполне точен.
– Да-да. Свидетельства детей всегда самые точные. Я бы всегда охотно полагался на их показания. Но для суда они не годятся. Дети не выдерживают прямых вопросов, мямлят, выглядят несмышленышами и твердят «не знаю». Но они на высоте, когда получают возможность порисоваться. Именно это и проделывала перед тобой девчонка – рисовалась. Ты выудишь из нее что-нибудь еще, если будешь продолжать в том же духе. Не задавай ей вопросов. Притворись, будто думаешь, что она ничего не знает. Это ее подстегнет. – Он добавил: – Но присматривай за ней. Она может знать чересчур много, и убийца вдруг почувствует себя в опасности.
13
Я ехал в скрюченный домишко – как я про себя его называл – с чувством некоторой вины. Хотя я честно пересказал Тавернеру все откровения Жозефины насчет Роджера, однако умолчал о том, что, по ее словам, Бренда и Лоуренс Браун писали друг другу любовные письма.
В свое оправдание я убеждал себя, что это всего лишь детские фантазии и верить им нет никаких оснований. На самом-то деле мне не хотелось давать в руки полиции лишние улики против Бренды Леонидис. У меня вызывал острое чувство жалости драматизм ее положения в доме – в окружении враждебно настроенного семейства, которое единым фронтом сплотилось против нее. И если письма существуют, их наверняка отыщет Тавернер с его блюстителями порядка. Мне совсем не улыбалась мысль стать источником новых подозрений насчет женщины, и без того находящейся в трудной ситуации. Кроме того, она клятвенно заверила меня, что между нею и Лоуренсом ничего не было. И я склонен был верить больше ей, чем этому зловредному гному Жозефине. Сама ведь Бренда сказала, что у Жозефины не все «винтики на месте».
Я, однако, был склонен думать, что с винтиками у Жозефины все в порядке. Уж очень умно поблескивали черные бусинки ее глаз.
Я заранее позвонил Софии и спросил, могу ли я снова приехать.
– Ну конечно, приезжай, – ответила она.
– Как дела?
– Не знаю. Видимо, все нормально. Они все еще шарят повсюду. Но что они ищут?
– Понятия не имею.
– Мы все тут стали очень нервными. Приезжай поскорее. Я должна выговориться, иначе совсем свихнусь.
Я обещал тотчас же приехать.
Мое такси остановилось у входа – вокруг не было ни души. Я расплатился с шофером, и он сразу же укатил. Я стоял в нерешительности, не зная, что лучше – позвонить или войти без звонка. Наружная дверь была не заперта.
Я все еще раздумывал, когда вдруг услышал за спиной легкий шорох и быстро повернул голову. Жозефина… Лицо ее было наполовину скрыто большим яблоком. Она стояла в проходе живой тисовой изгороди и смотрела на меня.
Как только я повернул
– Привет, Жозефина!
Она ничего не ответила и скрылась за изгородью. Я пересек дорожку и пошел за ней. Она сидела на грубо сколоченной неудобной скамье у пруда с золотыми рыбками, болтала ногами и грызла яблоко. Из-за круглого румяного яблока глаза глядели хмуро и даже, как мне показалось, враждебно.
– Видишь, я снова здесь, – сказал я.
Это была жалкая попытка завязать разговор, но ее упорное молчание и немигающий взгляд действовали мне на нервы.
Она это уловила чутьем первоклассного стратега и снова промолчала.
– Вкусное яблоко? – спросил я.
На сей раз я удостоился ответа, хотя и крайне немногословного.
– Как вата, – сказала она.
– Сочувствую. Терпеть не могу ватных яблок.
– А кто их любит?
В голосе ее было презрение.
– Почему ты не ответила мне, когда я с тобой поздоровался?
– Не хотела.
– Почему не хотела?
Она убрала яблоко от лица, чтобы до меня как можно яснее дошел смысл сказанных ею слов.
– Вы сюда ходите, чтобы ябедничать полиции.
Я был застигнут врасплох.
– Ты… ты имеешь в виду…
– Дядю Роджера.
– Но с ним все в порядке, – успокоил я ее. – Все в полном порядке. Они знают, что он ничего дурного не делал… то есть я хочу сказать, он не растратил ничьих денег. И вообще ничего плохого не совершил.
Жозефина смерила меня уничтожающим взглядом.
– Какой вы глупый, – сказала она в сердцах.
– Прошу прощения.
– Я и не думала беспокоиться о дяде Роджере. Просто в детективах никто так не делает. Разве вы не знаете, что полиции никогда ничего не говорят до самого конца?
– Теперь дошло. Прости меня, Жозефина. Я виноват.
– Еще бы не виноват, – сказала она с упреком. – Я ведь вам доверяла.
Я извинился в третий раз, после чего она как будто смягчилась и снова принялась грызть яблоко.
Я сказал:
– Полиция все равно бы дозналась. Ни тебе… ни даже мне не удалось бы долго держать все это в секрете.
– Потому что он обанкротится?
Жозефина, как обычно, была в курсе всех дел.
– Думаю, этим кончится.
– Они сегодня собираются это обсуждать. Папа, мама, дядя Роджер и тетя Эдит. Тетя Эдит хочет отдать Роджеру свои деньги – только пока их у нее нет. А папа, наверное, не даст. Он говорит, что если Роджер попал впросак, винить в этом он должен только самого себя и бессмысленно бросать деньги на ветер. Мама даже слышать про это не желает. Она хочет, чтобы папа вложил деньги в «Эдит Томпсон». Вы слыхали про Эдит Томпсон? Она была замужем, но не любила мужа. Она была влюблена в одного молодого человека, его звали Байуотерс. Он сошел на берег с корабля и после театра пробрался какой-то улочкой и всадил нож ему в спину.
Я еще раз подивился необыкновенной осведомленности Жозефины, а также артистизму, с каким она (если не обращать внимания на некоторую неясность в расстановке местоимений) изложила буквально в двух словах основные вехи драмы.
– Звучит-то это все хорошо, – сказала она, – но в пьесе, мне кажется, все будет совсем не так. Будет опять как в «Иезавели». Как бы мне хотелось узнать, почему собаки не отгрызли Иезавели кисти рук, – сказала она со вздохом.
– Жозефина, ты говорила мне, что знаешь почти наверняка, кто убийца.