Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
Впрочем, нет. Кое-что насчет этого моего тогдашнего знания я сейчас все-таки вспомнил.
Однажды (году в 48-м или в 49-м) в «Правде» появился какой-то очередной «основополагающий» партийный документ: он занял целую газетную полосу, и по всему было видно, что ему придается необыкновенно важное значение.
Обычно под такими документами стояли две подписи: «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА» — и «СОВЕТ МИНИСТРОВ СОЮЗА СССР».
В некоторых случаях, когда документ был сугубо партийный, ограничивались только одной, первой подписью. Так, очевидно, дело обстояло и на этот раз.
Но
Под документом исключительной (а в этом не могло быть никаких сомнений) важности — в виде подписи — стояло одно короткое слова: «Цека».
Все думали и гадали, что бы это могло значить.
С чисто провокационными целями я задал этот вопрос нашей институтской преподавательнице марксизма-ленинизма Славе Владимировне Щириной. Она в ответ стала плести что-то невразумительное. Так, мол, иногда подписывались давние партийные документы. И вот теперь, наверное, хотят возродить эту старую партийную традицию.
На самом деле ни в каких объяснениях на этот счет я тогда не нуждался. Мне (и не мне одному, конечно) было совершенно ясно, что когда Сталину дали на подпись этот — составленный, разумеется, по его указанию — документ, он механически подписал его именно вот так: «Цека». И никто не решился спросить у него, следует ли эту подпись развернуть в полное, официальное наименование высшей партийной инстанции или ограничиться аббревиатурой. Трясясь от страха и так и не решившись обратиться к богу за разъяснениями, воспроизвели в точности ту маловразумительную подпись, которую бог соизволил собственноручно начертать.
Это было, как я уже сказал, году в 48-м. Но и в 52-м всеми своими потрохами я ощущал, что НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ. Как бы ни именовали Сталина в партийных документах — генеральным секретарем или просто секретарем, он продолжал оставаться тем, кем был, — вот этим самым всесильным, полновластным «Цека». Он один — до последнего своего вздоха — олицетворял всю партийную иерархию, всю структуру высшей государственной власти.
Эта его власть могла принимать разные формы. На разных этапах истории нашего государства высшим органом государственной власти, вершиной государственной пирамиды могли быть самые разные институты — ЦК, Политбюро, Совмин, ГКО (Государственный Комитет Обороны) или просто вот этот самый загадочный «Цека». Но при всех обстоятельствах, всегда это неизменно был — Он, «лично товарищ Сталин».
Вот, например, до войны была у нас такая общепринятая, неизменяемая формула: «Партия и правительство». И никто не спрашивал, и никому не надо было объяснять, почему слово «партия» стоит на первом месте, а «правительство» — на втором.
Но 7 мая 1941 года в газетах появилось такое сообщение:
Ввиду неоднократного заявления тов. Молотова В.М. о том, что ему трудно исполнять обязанности Председателя Совнаркома СССР наряду с обязанностями Народного комиссара Иностранных дел, удовлетворена ею просьба об освобождении от обязанностей Председателя Совнаркома. На эту должность назначен тов. Сталин И.В.
И формула перевернулась. Стали писать (и говорить) — «Правительство и партия». И опять никому ничего не надо было объяснять — все было понятно без всяких объяснений.
Советский человек и вообще-то был очень понятлив, а в таких делах — особенно. Если, например, в подписях под каким-нибудь некрологом фамилии отдельных членов Политбюро вдруг менялись местами, все сразу смекали, в чем тут
Ну а кто определял эту самую перемену мест слагаемых — это, как сказал поэт, было ясно даже и ежу.
Когда я пришел работать в «Литературную газету», главным редактором ее был Сергей Сергеевич Смирнов. А Валерий Алексеевич Косолапов, имя которого уже не раз появлялось на этих страницах, был его замом.
Но Сергей Сергеевич довольно скоро покинул свой пост, и Косолапов занял его место.
Превратившись из зама в главного, Валерий Алексеевич не изменил своим привычкам. Он не только осуществлял, так сказать, общее руководство, но и по-прежнему тянул свой старый воз: вел — в очередь со своими замами — очередной номер, внимательно вчитывался в каждый материал, не пропуская ни одной, даже самой коротенькой информашки, тщательно, по-корректорски вычитывал гранки, неизменно вылавливая какую-нибудь — всеми, кроме него, пропущенную — ошибку и никогда не покидал своего рабочего места, не прочитав и не подписав последние контрольные полосы (так называемый «пресс»). А поскольку этот самый «пресс» частенько задерживался, Валерию Алексеевичу то и дело приходилось засиживаться в своем рабочем кабинете допоздна, до самой глубокой ночи. И вместе с ним в эти ночные часы сидел кто-нибудь из нас — рядовых сотрудников газеты, отвечавших за тот злополучный материал, который «держал» номер.
Ждать, как я уже сказал, приходилось долго, и, коротая ночь, Валерий Алексеевич обычно рассказывал нам разные истории из своей многолетней практики на ниве советской печати.
И однажды рассказал такую.
Вскоре после войны, когда Сталин решил, что пришла пора уже до упора закрутить ослабленные войной идеологические гайки, появилась у нас в стране новая газета: «Культура и жизнь». (Первый ее номер вышел в 1946 году — том самом, который был ознаменован постановлениями ЦК «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“», «Об опере Мурадели „Великая дружба“», «О кинофильме „Большая жизнь“» и многими другими, не столь знаменитыми, но такими же зловещими.)
Казалось бы, особой нужды в такой газете не было: ведь на каждый такой случай у нас была «Правда». Но Хозяин, как видно, решил, что у «Правды» много и всяких других забот, а нужна газета, которая постоянно отслеживала бы крамолу только в области культуры. Вот такая газета и была создана.
В отличие от «Правды», которая, как известно, с незапамятных, еще ленинских времен была органом ЦК партии (что и определяло ее руководящую роль), новая газета была обозначена как «Орган Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б)». То есть на партийной иерархической лестнице она стояла как бы на ступеньку ниже «Правды».
Так поначалу оно и было.
Но довольно скоро новая газета набрала силу, усвоила прежде принадлежавший только «Правде» тон грубых жандармских окриков, а со временем стала вступать и в пререкания с «Правдой» и даже — были и такие случаи — довольно грубо ее одергивать. И в какой-то момент рядовые работники идеологического фронта совсем было уже потеряли ориентацию. Воспитанные в уверенности, что сильнее «Правды» зверя нет, они вдруг оказались перед новой — совершенно непредсказуемой — ситуацией, которую лучше всего можно было охарактеризовать комической репликой маленького Оськи, героя «Кондуита и Швамбрании» Льва Кассиля.