Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
Но сейчас, когда он умирал (а может быть, уже и умер) и пришла пора подводить итоги всей его жизни, я с чистым сердцем мог бы сказать, что тоже «сам не знаю», злым иль добрым роком был он для нас, для моей страны, для ее истории.
«Народ в нем революцию хоронит…» Ну а уж это Эмка точно не выдумал. Во всяком случае, этой своей строкой он выразил то, что тогда чувствовали многие.
Быть может, это чувство, это настроение, эта мысль, не сформулированная, но безусловно владевшая тогда многими, была связана с одной странной приметой тех траурных дней. Из всех репродукторов тогда почему-то гремел «Интернационал». Не официальное, отталкивавшее казенной фальшью
Эту странность отметил и зафиксировал другой мой сверстник:
Торжественно всплывали к небесам Над городом огромные портреты. Всемирный гимн, с тридцатых лет не петый, Восторгом скорби души сотрясал.Это — Герман Плисецкий. (В моей компании его звали «Плиса». Тоже, между прочим, «в краю отцов не из последних удальцов».)
Сегодняшние читатели, может быть, даже и не поймут, о чем это я: какая разница, новый, сталинский гимн или старый, отмененный? Не все ли равно? Одна лабуда!
Но для нас эта разница была огромна.
Тому вовек рассудком не понять Страну мою, как строилась, страдала, Кого ни разу не смогли пронять До слез слова «Интернационала».Это тоже мой (почти) сверстник: Женя Винокуров.
Он был старше меня на два года. Герман Плисецкий — на четыре меня моложе.
Женя — хоть и недолго — успел повоевать. Мой год призывался в 45-м, когда война кончалась, и десятиклассников уже не брали. Ну а Плиса в войну и вовсе был пацаном, мальчишкой. Так что эта разница в два, три, четыре года тогда была очень даже существенна: это был рубеж, отделяющий одно поколение от другого.
Но в той власти, какую имел над нашими душами «Интернационал», мы были едины. Тут мы были детьми одного поколения, одной духовной генерации.
Я думаю, что именно под воздействием этих звуков, гремевших в те мартовские дни из всех репродукторов, и родились у Эмки так поразившие меня совпадением с моими собственными чувствами строки:
Народ в нем революцию хоронит, Хоть, может, он того не заслужил.В том, что не, заслужил, у меня как раз не было, не могло быть ни малейших сомнений. Это ведь не кто иной, как он, прикончил революцию, придушил ее, вытравил даже самую память обо всем, что принесла она с собой: снес обелиск Свободы на Советской площади напротив Моссовета и поставил вместо него Юрия Долгорукого, надел на армию погоны, а советских мальчишек и девчонок нарядил в гимназическую форму, вернув раздельное обучение…
И тем не менее я, как это ни дико, тоже хоронил в нем революцию.
Да, конечно, если бы ОН оказался у власти еще при жизни Ленина, Ленин сидел бы в тюрьме и даже, наверное, был бы расстрелян вместе с Каменевым, Зиновьевым, Бухариным и Рыковым. Но ведь Иуда, предавший Христа, был одним из апостолов. Вот так же и роль Сталина в русской революции не вычеркнешь из истории, какой бы она, эта роль, ни была.
Каков бы он ни был и что бы ни сделал потом с завоеваниями этой самой революции, он был ее кровным сыном. И не мог же он так просто взять и разорвать эту кровную связь со своим марксистским, революционным прошлым.
Вот
Отвечаю на Ваш вопрос.
Национальный и расовый шовинизм есть пережиток человеконенавистнических нравов, свойственных периоду каннибализма. Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма.
Антисемитизм выгоден эксплуататорам, как громоотвод, выводящий капитализм из-под удара трудящихся. Антисемитизм опасен для трудящихся, как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути и приводящая их в джунгли. Поэтому коммунисты как последовательные интернационалисты не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма.
В СССР строжайше преследуется законом антисемитизм как явление, глубоко враждебное советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью.
Не могу сказать, чтобы этот сталинский текст, когда я его прочел, так уж мне понравился.
Вся стилистика его была какая-то странная: «каннибализм», «в джунгли». Какие джунгли? При чем тут джунгли!
Но разве в этом тут было дело?
Да, конечно, под этим ответом американскому телеграфному агентству стояла дата: 12 января 1931 г. И тут же было сказано, что впервые он (этот ответ) был опубликован в «Правде» 30 ноября 1936-го. А на дворе у нас тогда был 1952-й.
Но только уж очень тупому человеку могло быть не ясно, что этот ответ Еврейскому телеграфному агентству в 13-й сталинский том попал не случайно. Что включен он был туда, конечно, с разрешения (а скорее всего даже и по личному указанию) самого автора.
И всем пикейным жилетам это обстоятельство показалось тогда радостным знамением.
Вы только подумайте! В стране бешеный разгул государственного антисемитизма. А тут сам вождь прямо говорит, что антисемитизм — величайшее зло, что в СССР он строжайше преследуется законом!
Не есть ли это — прямое указание прекратить наконец весь этот шабаш разгулявшихся черносотенцев?
Сейчас — задним числом — я тоже склонен считать, что публикация этого «Ответа» в сталинском томе, вышедшем в 1952 году, конечно, не была случайной.
Это была еще одна — и весьма важная — деталь дьявольского сталинского плана.
По этому плану, как я уже говорил, после того как по всей стране прокатилась бы волна еврейских погромов, в дело должен был вмешаться сам вождь. И тут развернулась бы новая мощная кампания, новая волна посадок — на этот раз уже сажали бы погромщиков. Кое-кого, может быть, в образцово-показательном порядке даже и расстреляли бы. (Процитировав к случаю фразу из этого давнего сталинского «Ответа»: «Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью».)
Это был его стиль, его почерк, его любимый прием.
Так было в разгул коллективизации, когда появилась его знаменитая статья «Головокружение от успехов». Так было и в разгар антикосмополитской кампании, когда он вдруг заявил, что раскрывать псевдонимы — это гнусность, недостойная коммунистов-интернационалистов.
Так, наверное, было бы и на этот раз, если бы был реализован задуманный и сочиненный им сценарий.
Все это я отчасти сознавал уже тогда. Далеко не в полной мере, конечно, и во всяком случае, не в таких прямых формулировках. Однако догадывался, что эта вдруг — так кстати — появившаяся в 13-м томе его сочинений резкая отповедь антисемитам — не что иное, как обычное сталинское лицемерие, всегдашнее сталинское иезуитство.