Скуки не было. Первая книга воспоминаний
Шрифт:
К нам подошел веселый старик в ватнике и в брезентовых рукавицах.
— Ну как, поехали? — спросил он, как будто уже давно сговорился с нами и только ждал, когда мы наконец будем готовы.
— Поехали, — сказала мама, близоруко вглядываясь в бумажку. — Улица Сакко и Ванцетти, четырнадцать…
Старик беспомощно заморгал.
— Это, надо быть, третья линия будет, — загадочно сказал он, покидал наши вещи в телегу, и мы тронулись.
Третья линия оказалась улицей Карла Либкнехта и Розы Люксембург.
Когда
— Стало, наша будет аккурат седьмая, — радостно уверял он.
Проездив еще немного по городу, мы наконец добрались до улицы Сакко и Ванцетти и разыскали предназначавшуюся нам комнату.
Мама и бабушка стали устраиваться, разбирать вещи. Меня на время оставили в покое.
Я вышел на улицу и огляделся.
Это была очень ровная и довольно широкая улица с одинаковыми двухэтажными деревянными домами.
Внезапно темный край неба осветился яркой вспышкой. Пламя задрожало и погасло, оставив медленно угасающую, неровную огненную черту.
— Ой, что это?! — крикнул я.
— Шлак вылили, — спокойно сказал за моей спиной чей-то голос.
— А-а-а, — протянул я понимающе, как будто знал, что такое шлак и для чего его выливали.
Огненная река вспыхнула в последний раз, стала темно-багровой и погасла, на этот раз уже совсем. Сразу потемнело, хотя в окнах домов по-прежнему горел свет.
Здесь не было затемнения, и в окнах горел свет, и оконные стекла не были заклеены крест-накрест полосками газетной бумаги.
Я оглянулся.
Рядом со мной стоял щупленький, низкорослый мальчишка.
— Ты в каком классе? — спросил я просто так, чтобы что-нибудь сказать.
— В седьмой пойду, — сказал он.
Я удивился. Значит, мы с ним в одном классе. А на вид можно было подумать, что он в пятом, от силы в шестом.
— Ты в девятой школе будешь учиться? — спросил он.
Я сказал, что не знаю. Тогда он предложил:
— Айда завтра в девятую записываться.
— Айда! — сказал я. — А далеко?
— Не-е, близко… Сразу за Белой Речкой. Километра четыре, не боле. Зато там все наши ребята будут. Раньше я во вторую ходил — туда теперь раненых положили, в госпитале мест не хватает. А в двадцать пятой ремонт.
Он говорил «положили» и «ремонт». Я даже не сразу понял, что это за штука такая — «ремонт»…
Утром мама мне сказала:
— Боря, ты, наверное, забыл? Сегодня первое сентября. Я узнавала, тут недалеко от нас школа номер шестнадцать. Очень хорошая школа, лучшая в городе. Я по пути зайду
— Ничего я не забыл! — буркнул я. — И не надо меня записывать. Я уже договорился, я в девятой школе буду учиться. Там все наши ребята.
— Какие ребята? — удивилась мама. — Ты же все равно никого не знаешь… И это, наверное, где-нибудь у черта на куличках…
— Нет, мама, я уже знаю, я вчера познакомился. Это совсем близко, прямо за Белой Речкой…
— Ну, в девятой так в девятой, — сказала мама. — Вот твоя метрика и справка о переходе в седьмой класс. Только смотри, обязательно сделай это сегодня, слышишь, Боря?
— Слышу, — сказал я, — обязательно сделаю.
Вчерашний мальчишка уже слонялся по улице, ожидая меня. Утром, при свете, оказалось, что он рыжий. У него были рыжие волосы, белые брови и короткие белые ресницы. Звали его Петька, Петька Ивичев.
Всю дорогу он рассказывал мне про белореченских ребят, которые издавна враждуют с городскими и, возможно, даже сегодня устроят нам засаду. Я уже стал было раскаиваться, что так легкомысленно согласился идти записываться в эту чертову девятую школу. К тому же я и не подозревал, что четыре километра — это так далеко.
Во дворе школы толпилось человек пятнадцать ребят. Увидев нас, один из них закричал:
— Петух! Рыжий Петух пришел!
Это, безусловно, относилось к Петьке. Петька сразу же растворился в толпе, и я остался один.
— Колян! — закричал в это время тот же мальчишка. — Ура, ребята! Чапай идет!
В калитку вразвалочку входил невысокий, плотный паренек с черным чубом, налезающим на глаза. Без сомнения, это и был Чапай. Появление его было встречено громкими, радостными выкриками.
На меня никто не обращал внимания.
В другом конце двора, у забора, толпились девочки. Там тоже радостным визгом встречали знакомых, смеялись, тормошили друг друга. А чуть поодаль, почти у самых школьных дверей, независимо стояли трое ребят, по-видимому, знакомых друг с другом, но, так же как я, не знающих здесь никого. Особенно бросился мне в глаза один из них. Это был здоровенный парень, неуклюжий и сутулый. Маленькими хитроватыми глазками он снисходительно наблюдал всю эту сутолоку мальчишечьих и девчоночьих встреч, словно большой, добродушный пес, лениво следящий за возней расшалившихся щенков.
Я подошел к этим троим и молча стал рядом с ними.
Скоро дверь школы отворилась, и все, толкаясь, повалили внутрь.
В маленьком, тесном классе за столом сидела полная женщина в очках.
— Марья Алексеевна, завуч… — шепнул мне опять оказавшийся около меня Петька.
Марья Алексеевна встала и вышла из-за стола.
— Тихо, тихо, не толпитесь, — заговорила она. — Здравствуйте… Здравствуй, Ивичев, здравствуй… Стань-ка в сторонку, милый, ты не прозрачный… Я хочу на новеньких поглядеть…