Скуки ради
Шрифт:
– А мы с вами вышутим их, чертей... все-таки, скуки ради, посмеемся хоть немного...
– Это позволительно!..
– соглашается Николай Петрович, действуя ключом аппарата.
Он знает, что философ должен выражаться лаконически.
Им очень скоро представилась возможность посмеяться.
Как-то раз ночью Гомозов пришел к Арине на погреб, где она, по его приказанию и с разрешения начальницы, устроила себе постель среди различного хозяйственного хлама. Тут было сыро и прохладно, а изломанные стулья, кадки, доски и всякая рухлядь принимали в темноте пугающие очертания; а когда Арина была одна среди них - ей было до того страшно, что она почти не спала и, лежа на снопах соломы с открытыми глазами, все шептала про себя молитвы, известные ей.
Гомозов пришел, долго и молча мял и тискал ее, а когда устал, то заснул. Но скоро Арина разбудила его тревожным шепотом:
– Тимофей Петрович! Тимофей Петрович!
– Ну?
– сквозь сон спросил Гомозов.
– Заперли нас...
– Как так?
– спросил он, вскакивая.
– Подошли и... замком...
– Врешь ты!
– испуганно и гневно шепнул он, отталкивая ее от себя.
– Погляди сам, - покорно сказала она.
Он встал и, задевая за все, что встречалось на пути, подошел к двери, толкнул ее и, помолчав, угрюмо сказал:
– Это солдат...
За дверью раздался ликующий хохот.
– Выпусти!
– громко попросил Гомозов.
– Что?
– раздался голос солдата.
– Выпусти, мол...
– Утром выпустим, - сказал солдат и пошел прочь.
– Дежурство у меня, черт!
– сердито и умоляюще крикнул Гомозов.
– Я подежурю... сиди, знай!..
И солдат ушел.
– Ах, собака!
– с тоской прошептал стрелочник.
– Погоди... запирать меня все-таки ты не можешь... Есть начальник... что ты ему скажешь? Он спросит - где Гомозов - а? Вот ты и отвечай ему тогда...
– Да это, поди-ка, начальник сам и велел ему, - тихо и безнадежно сказала Арина.
– Начальник?
– испуганно переспросил Гомозов.
– Зачем же это ему?
– И, помолчав, он крикнул ей: - Врешь ты!
Она ответила тяжелым вздохом.
– Что же это будет?
– спросил стрелочник, усаживаясь на кадку около двери.
– Срам-то мне какой! А все ты, уродина чертова, все ты это... у-у!
Сжав кулак, он погрозил в сторону, откуда доносился звук ее дыхания. Она же молчала.
Сырая тьма окружала их, - тьма, пропитанная запахом кислой капусты, плесени и еще чего-то острого, щекотавшего нос. В дверь сквозь щели пробивались ленты лунного света. За дверьми грохотал товарный поезд, уходивший со станции.
– Что молчишь, кикимора?
– заговорил Гомозов со злобой и презрением. Как теперь я буду? Наделала делов и молчишь? Думай, черт, что будем делать? Куда от сраму мне деваться? Ах ты, господи! На что я связался с этакой!..
– Я прощения попрошу, - тихо объявила Арина.
– Ну?
– Может, простят...
– Да мне что из того? Ну, простят тебя, ну? Ведь срам-то на мне останется или нет? Надо мной смеяться-то будут?
Помолчав, он снова начинал укорять и ругать ее. А время шло жестоко медленно. Наконец женщина с дрожью в голосе попросила его:
– Прости ты меня, Тимофей Петрович!
– Колом бы тебя по башке простить!
– зарычал он.
И опять наступило молчание, угрюмое, подавляющее, полное тупой боли для двух людей, заключенных во тьме.
– Господи! хоть бы светало скорее, - тоскливо взмолилась Арина.
– Молчи ты... я те вот засвечу!
– пригрозил ей Гомозов и снова начал бросать в нее тяжелыми укорами. Потом наступила пытка тишиной и молчанием. А жестокость времени все увеличивалась с приближением рассвета, точно каждая минута медлила исчезнуть, наслаждаясь смешным положением этих людей.
Гомозов задремал наконец и проснулся от крика петуха, раздававшегося рядом с погребом.
– Эй, ты... ведьма! Спишь?
– глухо спросил он.
– Нет, - тяжелым вздохом ответила Арина.
– А то бы заснула!
– с иронией предложил стрелочник.
– Эх ты...
– Тимофей Петрович, - почти взвизгнув, воскликнула Арина, - не сердись ты на меня! Пожалей ты меня! Христом богом прошу - пожалей! Одна ведь я, одна-то одинешенька! И ты мне... родной ты мой - ведь ты мне...
– Не вой - не смеши людей-то!
– строго остановил Гомозов истерический шепот женщины, несколько смягчавший его.
– Молчи уж... коли бог убил...
И снова они молча ждали каждой следующей минуты. Но минуты шли, не принося им ничего. Вот наконец в щелях двери сверкнули лучи солнца и блестящими нитями прорезали тьму на погребе. Вскоре около погреба раздались шаги. Кто-то подошел к двери, постоял и удалился.
– М-мучители!
– замычал Гомозов и плюнул. Снова ожидание, молчаливое и напряженное.
– Господи!.. помилуй...
– прошептала Арина.
Как будто тихо подкрадываются к погребу... Гремит замок, и раздается строгий голос начальника:
– Гомозов! Бери Арину за руку и выходи - ну, живо!..
– Иди ты!
– вполголоса сказал Гомозов. Арина подошла и, опустив голову, стала рядом с ним.
Дверь отворилась, перед ней стоял начальник станции. Он кланялся и говорил:
– С законным браком поздравляю! Пожалуйте! Музыка - играй!
Гомозов шагнул через порог и остановился, оглушенный взрывом нелепого шума. За дверью стояли Лука, Ягодка и Николай Петрович.
Лука бил кулаком по ведру и козлиным тенором орал что-то; солдат играл на своем рожке, а Николай Петрович махал в воздухе рукой и, надув щеки, делал губами, как труба:
– Пум! Пум! Пум-пум-пум!
Ведро дребезжало, рожок выл и ревел. Матвей Егорович хохотал, взявшись за бока. Хохотал и его помощник при виде Гомозова, растерянно стоявшего перед ними, с серым лицом и сконфуженной улыбкой на дрожащих губах. За ним неподвижно, точно каменная, стояла Арина, опустив голову низко на грудь.