Скупые годы
Шрифт:
И вечером, когда мать возвратилась с работы, за ужином я спросил:
– Мама, а корова осоку есть будет зимой или нет?
– Зимой все будет, - ответила она.
– А осоку?
– переспросил я.
– И осоку.
Обрадованный, я зачем-то дал сестренке небольшой щелчок и хотел было вскочить из-за стола и пуститься к Витьке, но мать остановила меня.
– Ты что? Что с тобой?
– Мы, мам, знаешь, чего придумали.
– И я торопливо, сбиваясь и путаясь, рассказал о том, что мы сделали тачки и хотим на Майданке косить осоку.
– Это мы, мам, на зиму корове. Нынче не знай, как в колхозе сено-то,
– Только ты, мам, косу мне дай.
Мать ласково поглядела на меня, прижала к себе и тихо проговорила:
– Какой же ты косец? Малыш!
Испугавшись, что она не даст мне косы, я вырвался из ее объятий.
– Нет, мам, я теперь не малыш. Папа когда уезжал, то говорил, что я большой и должен делать все.
Лицо матери дрогнуло.
– Ладно, Вова. Завтра об этом поговорим. Только смотрите не срежьте себе ноги, - грустно успокоила она.
Но мне не хотелось оставлять этот разговор до завтра, и я сказал:
– А ты, мам, сегодня мне дай. Я посмотрю.
– И у меня на глазах навернулись слезы.
Матери, видно, жалко стало меня. Она ласково потрепала мои волосы и вышла в сени. Я слышал, как она стучала запором, отпирая чулан, и от избытка радости схватил сестренку и несколько раз дернул ее за нос.
А утром мы с Витькой с маленькими косами на плечах и с большими брусками, подвешенными на боку в берестяных коробках, как заправские косцы, гордые шагали на Майданку.
Так начался в нашей жизни первый сенокос. Был он нелегким. Прежде чем накосить хоть маленькую охапку осоки, мы рукавом вытирали с лица градом катившийся пот. Косы не слушались наших рук и, вместо того чтоб срезать траву, так глубоко впивались в кочки, что мы с трудом вытаскивали их обратно. Но мы все-таки косили и хотели научиться косить.
ГЛАВА 4
В субботу, в полдень, возвратившись с Майданки, мы с Витькой, усталые, лежали на лужайке возле дома и рассуждали о том, сколько корове надо на зиму сена.
Витька говорил, что целый стог. Я спорил с ним и доказывал, что этого слишком много. Витька стоял на своем. Не уступал и я. И мы были уже готовы вспыхнуть, поругаться и наговорить друг другу глупостей, как вдруг я услышал голос матери.
– Вовка, Володька, куда ты, постреленок, умыкался?
– кричала она, вывертываясь из-за двора.
– Сбегай в контору, узнай, не там ли председатель колхоза. Картошку пусть на свинарник привезут.
Мы сорвались с места и галопом понеслись выполнять задание. Запыхавшиеся, распахнули двери конторы и остановились: никого нет.
– Подождем, - проговорил Витька и, подойдя к дивану, бухнулся на него. Огляделся. Сунул за книжный шкаф руку и вытащил оттуда запыленную, покрытую паутиной старую карту. Он развернул ее, посмотрел и неожиданно вскочил.
– Возьмем.
– Зачем?
– Фронт будем отмечать.
– Оставь, заругают.
– Не заругают.
– Витька торопливо сложил карту и затискал ее под рубашку.
Я схватил его за рукав.
– Тогда идем скорее.
Но было уже поздно. В дверях, сердито поглядывая из-под мохнатых бровей, стоял со своей сучковатой клюшкой полуглухой сторож Иванка. Он подозрительно косился на оттопыренный Витькин живот и, подойдя поближе, легонько постукал по нему палкой. Витька метнулся в сторону и хотел было дать стрекача, но сторож схватил его за подол рубахи и так тряхнул, что карта сразу выпала на пол. Мне показалось, что сторож хочет Витьку избить, и, кинувшись к Иванке, я начал торопливо объяснять ему, зачем нужна нам эта вещь.
Иванка ничего не хотел слушать и только сердито размахивал клюшкой.
И не знаю, чем бы вся эта история кончилась, если бы не вошел новый наш председатель колхоза Григорий Васильевич.
Он выслушал наши объяснения, отругал, но карту все-таки подарил.
И вечером в этот день мы с Витькой долго не ложились спать. Мы сидели у Витьки в кухне на полу. Перед нами лежала разостланная карта и стопка газет. Немного в стороне, на куче Витькиных учебников, слабо освещая комнату, горела небольшая лампадка. При резких наших движениях она вздрагивала, мигала и грозила погаснуть. Мрак, лежавший по углам, в это время оживал и двигался. Он то подплывал к самым нашим ногам, то вдруг, качнувшись, снова забирался в угол. Мы в такие минуты застывали на месте, старались как можно тише дышать и с напряжением следили за маленьким колышущимся флажком огня.
Карта была сильно потрепана и порвана. Во многих местах бумага отстала от материала и свернулась в трубочку. Мы с Витькой занимались ее починкой. Усердно мазали порванные части клеем и водворяли на свои места города и местности. Только когда время перевалило уже за полночь, мы повесили карту на стену и стали отмечать занятые немцами города черными кружками.
– А когда наши обратно погонят немцев, мы будем на городах ставить красные флаги, - прошептал Витька, - мы еще поставим их и здесь, и здесь.
– И он задорно несколько раз ткнул в карту пальцем. Верхняя планка ее сорвалась с гвоздей и треснув одним кольцом меня по затылку, другим вдребезги разбила сделанную из винной рюмки лампадку.
Мы замерли.
– Чего ты там, окаянный, лазишь?
– сердито крикнула из спальни мать.
– Полуношники. Идите спать, а не то возьму вон веревку да отхожу как следует обоих. Чего разбили?
– Ничего, мам, это карта.
– Я вот дам тебе - карта.
– И кровать в спальне заскрипела.
Мы тревожно прижались к стене: думали, что мать войдет к нам. Но Витькиной матери, видимо, не хотелось вставать. Она еще раз пообещала нам взбучку и успокоилась.
Успокоились и мы. Кое-как в потемках, на ощупь, собрали осколки разбитой рюмки, свернули карту, уговорились на завтра вместе отмечать линию фронта, и я отправился домой.
Ночь была тихая-тихая. Над рекой, словно море, разливался по долине туман. Над его поверхностью возвышались одинокие темные вершины тополей, и мне казалось, что это сказочные корабли без огня и шума пробираются во вражеский порт. С Майданки доносилось глухое журчание воды. Где-то в конце деревни грустно, чуть слышно пиликала гармонь.
Мне не спалось. В комнате у нас было душно. В окно падал мутный лунный свет. На чердаке, над самой моей головой, скреблась мышь. Мне хотелось о чем-нибудь думать, но мысли пролетали в голове короткими обрывками. Вдруг я услышал тяжелый вздох, какие-то мягкие удары и осторожно приподнялся. Мать лежала кверху лицом и легонько ударяла вытянутой рукой о спинку кровати. "Ей что-нибудь снится", - подумал я. Улыбнулся и упал на подушку. А утром, вспомнив об увиденном, я рассказал о нем матери.