Скверна
Шрифт:
– И что там? – спросила Кама. – Что в Иалпиргахе?
– Не знаю, – отрезала Глеба и полезла в яму. – Может быть, их там сажают на золотой трон? А может быть, скармливают собакам. Я там не была и не жажду. Но придурков с такими ключами на шее встречала в детстве. Все они шли в сторону этого проклятого места, но никто не вернулся оттуда. Эх, лучше бы я закончила свою жизнь, нянча детишек Эсоксы. Я не знаю, как ты это понесешь на своем лице, но если у тебя это получится, считай, что самое страшное в твоей жизни уже позади.
– Нет, – не согласилась Кама. – Страшное не может быть позади. Только впереди.
Они отправлялись ранним утром, хотя собираться начали затемно. Пару раз Кама лишалась чувств, пока надевала на себя одеяние мертвеца. Потом, уже ложась на прикрытую соломой собственную одежду и мечи, Кама отказалась хлебнуть вина и просто закрыла глаза. Колдовать на бесчувствие, на оцепенение, на беспамятство было нельзя. Следовало перенести и это. Хотя бы для того, чтобы, выжив, понять, как близок тлен к каждому. Перед глазами встали лица матери, отца, братьев, сестры. Наставник, чей меч упирался ей в бок, мелькнул, чтобы погрозить воспитаннице пальцем. Фламма, Лава, даже Тела. Ее смертельный враг смотрела на нее внимательно и неотрывно.
– Увидимся, – прошептала Кама и в ту же секунду услышала голос Глебы:
– Пора.
Сначала гнилая плоть легла на ее руки. Арба и все вокруг, весь город тут же наполнился невыносимой вонью. Затем Глеба побрызгала на мертвецкое одеяние водой, чтобы освежить его. И после этого, прежде чем набросить на страшный груз кусок мешковины, опустила на лицо Камы трупную личину. Вонь забила нос. Тягучая мерзость потекла по губам. Ресницы слиплись. Судорога схватила за грудь и скрутила в жгут все – лоно, нутро, грудь, глотку. Сердце словно замедлилось, но зато стало бить громко и больно. По вискам, в затылок, в лоб, в ключицы, в печень, в колени.
– Двинулись, – прохрипела Глеба, и арба заскрипела по каменистой тропе.
Дакитка добралась до ворот не раньше чем через час, и этот час показался Каме бесконечным. Сначала она пробовала считать шаги Глебы, которая едва не скрежетала зубами, скатывать арбу с покойником с горы оказалось куда труднее, чем закатывать ее в гору пустой. Затем шаги Глебы стали казаться Каме звуком весенней капели, срывающейся с кровли лаписского замка. Вот она сама, еще совсем юная, выбегает на галерею, открытую к снежным пикам Балтуту, и ждет, когда солнце окрасит их в разные цвета. Вот королева-мать Окка ковыляет мимо нее, совпадая со все той же капелью, потому что не только королева, но и любая женщина и даже мужчина на склоне лет должны ходить. Ходить, что бы ни случилось. Каждый шаг отодвигает от пропасти, в которую скатывает нас время. Так Окка говорила каждый день, но когда обходила замок по галерее, то не говорила ничего, хотя и не упускала случая взъерошить темные с рыжим отливом волосы внучки. Но сейчас она взъерошить их не могла, потому что поверх волос внучки лежала гнилая плоть. Наверное, Окку это удивило, потому что она вдруг заговорила с Камой или еще с кем-то чужими даккитскими словами и чужим голосом и обозвала Каму или еще кого-то такой бранью, которую маленькой принцессе было непозволительно не только знать, но и слышать, а затем сквозь весеннюю капель прорезался скрип колес, Кама посмотрела на старуху Окку и увидела, что вместо ног у нее деревянные колеса и что старуха становится все дальше, а скрип не утихает, и вот уже старухи не видно вовсе, а скрип продолжается и продолжается, разрывает Каме голову, взлетает куда-то и вместе с глотком свежего воздуха обращается голосом Глебы:
– Ну, ты меня удивила, принцесса. Всего я могла ожидать, но того, что ты уснешь…
…Арба стояла на берегу узкой речки, даже ручья. Кама сползла на гальку, брезгливо стряхнула с рук ошметки гнилого тлена и начала срывать с себя трупную ветошь, пока не сорвала все и не упала лицом в ледяную воду, одновременно пытаясь прополоскать губы, рот, уши, глаза, но не глотнуть ни капли, пока не останется ни запаха, ни даже памяти о запахе.
– Иди сюда, – позвала ее Глеба, которая сунула принесенную на теле Камы мерзость в мешок и теперь набивала его камнями. – Да не бойся, иди сюда. Эту дрянь я сейчас брошу в болотце, тут, за взгорком. Три десятка шагов. С дороги видно, но я осторожно. Иди сюда. Да, ты красавица, каких поискать… Уж не знаю, насколько обижен на тебя Фамес за удар по его затылку от Эсоксы, но слюну по твоему поводу он пускает определенно. Иди сюда. Вот, в этом кисете мыльная смесь. Только не трать всю, мне тоже следует привести себя в порядок. Но сначала глотни из бутыли. Нет, это не то пойло, что я глотала вчера. Это дорогое пойло из Тимора. Крепчайший квач. Глотни. Сейчас только это промоет тебе глотку. И умойся тоже, пойлом этим умойся сначала. Только глазами не хлопай.
Тиморское пойло обожгло глотку, но Кама уже промывала им же лицо, а потом подхватила горсть мыла и начала яростно намыливать тело. Вскоре и Глеба присоединилась к ней. Но только через час, опустошив на двоих и бутыль крепкого вина, и переодевшись в чистое, спутницы были готовы продолжать дорогу.
– Перебираемся на ту сторону ручья, – сказала Глеба, закатывая арбу в кусты. – Дорога, конечно, не слишком пригодная для прогулок, но так будет спокойнее. До наших лошадок нам еще пару десятков лиг, а там посмотрим, какой путь выбрать. Если что, ты моя дочь. По дороге я тебе расскажу, откуда мы, как зовут, как зовут наших соседей и как мы подавились собственными невзгодами. А идем мы в крепость Баб к Хаустусу.
– К Хаустусу? – обрадованно вспомнила имя угодника Кама.
– А куда нам еще идти? – удивилась Глеба. – В Иалпиргах? Уволь меня от такого счастья. Я от него в Даккиту убежала, нет уж. Никогда. Звенеть о твоем дяде не следует, а у Хаустуса всегда много прихожан. Со всей Даккиты и из более дальних мест. Он же лекарь, да еще и душевный успокоитель. Говорят, очень давно угодники были и в Эрсет, но теперь-то я сильно в этом сомневаюсь. А с какой болезнью мы идем к нему, я еще придумаю. Что-нибудь погаже, да так, чтобы ты это дело, дочка, изобразить смогла. С твоим телом да с твоим личиком очень полезно иметь гадкую болезнь, очень! Да, ты еще свои даккитские зубки-накладыши не выбросила? Давай-ка, ищи смолу, сейчас прилепишь на место. А я буду смотреть, похожа ты на дакитку или не очень.
…Против ожидания дорога оказалась не слишком трудна. Да, под ногами не отстукивал камень, но лес был прозрачным, прошлогодняя хвоя, позволявшая себе только шелестеть при каждом шаге, была мягкой, а воздух чистым и звонким. Иногда среди сосен мелькали какие-то оградки или бревенчатые строения, но Глеба говорила, что по этому берегу ручья вдоль отрогов Митуту деревень нет, только летние пастбища, но овцы, коровы, козы сейчас выше в горах, а лошади будут уже скоро.
До лошадей они добрались к полудню, успели проголодаться и даже перекусить припасенным Глебой сыром, хлебом и вином, тем более что пошатывающее обоих с утра крепкое тиморское пойло уже выветрилось, но встреча с лошадьми их не обрадовала. Глеба предусмотрительно сделала крюк, подобралась к серым скалам над лесом, от которых была видна не только обширная, в половину лиги луговина, на которой пасся большой, в сотню голов, табун, но даже и дорога за ней, и придорожный трактир, и большое село, и огорченно вздохнула.
– Что ж, лошадей нам не видать, – повернулась она к Каме. – Тем лучше. Если погоня и могла пойти за нами, то здесь она задержится.
– Я не вижу засады, – приложила к глазам ладонь Кама. – А лошадей наших вижу. Они не в табуне, а у коновязи. Оседланы.
– В том-то и дело, – кивнула Глеба. – Пастух получил две монеты серебра только за то, чтобы, если о хозяевах этих лошадей будут спрашивать, тут же их седлать. И разъяснить любопытным, что наездники должны объявиться или сегодня, или завтра.
– Значит, у нас есть один день, – поняла Кама.
– Я бы не рассчитывала на это, – начала спускаться в заросли Глеба.
– Кем ты была у себя на родине? – спросила Кама, глядя на то, как ловко женщина обходит кусты терновника, заполняющие прогалы между соснами. – Ты не похожа ни на няню, ни на хозяйку дома.
– Когда-то я была старшей граничного дозора в нашем маленьком королевстве, – обернулась Глеба. – А потом наш дозор натолкнулся на путников, которые попытались от нас уйти.