Скверные истории Пети Камнева
Шрифт:
Кажется, этот тип был поэтом-графоманом. А может быть, прозаиком.
Так или иначе его имя не вошло в анналы отечественной словесности.
Мне кажется все-таки, что он сочинял какие-то вирши. Кажется так, потому, быть может, что у него была жена-поэтесса, много более успешная, чем супруг. Она тоже носила фамилию Муляева и запомнилась мне, потому что я много раз видел ее в кассе издательства, которому принадлежал мой журнальчик, где она получала за свои стишата гонорары. Это была яркая, расхлябанная деваха с всегда распущенными пышными патлами цвета сурика, с огромным чувственным ртом и неправильным прикусом, передние зубы далеко выступали по нижним.
Зная наши журнальные нравы, полагаю, что этот самый рот немало способствовал ее литературной карьере.
Муляев прославился
Разумеется, тогда ему было не до Муляева. Потому что Петя Камнев в то лето, как и два предыдущих года, пребывал в состоянии небывалой и драматичной любви к генеральской дочери, покушавшейся сделаться художницей. Звали ее Ирина, и она в этой истории сыграла ключевую роль. Петя рассказал, как они познакомились, он помнил, разумеется, этот вечер до мелочей. Был поздний март. По его словам, в тот день он вернулся с деревенской свадьбы, где трое суток без просуха дегустировал крестьянский самогон. Разгульная свадьба и народные напитки привели его в состояние дрожания и восторга. Он, мальчик начитанный, имел книжное представление о народных свадебных обрядах и был в совершенном восхищении, поскольку ему удалось увидеть их воочию. И даже, можно сказать, участвовать. В этом месте рассказа
Петя сделал вираж далеко в сторону в попытке объяснить, каким манером он на этой самой свадьбе оказался, и это было бы досадным отклонением, когда б в этом отступлении не возникла, рифмуясь с основным повествованием, тема нравов лагерной пионерии.
По отцовской линии у Пети имелась в состоянии далекой и туманной родственности московская, по советской мерке даже не вполне захудалая, дворянская семья Свищевых, в которой было три сестры-погодки, каждая была старше младшей на год с небольшим. С ними Петя, хоть и был всех троих младше, дружил с детства, насколько можно мальчику двенадцати лет дружить с уже созревающими девушками.
Ну не дружил, но встречался на семейных детских праздниках – в чудом выживших дворянских семьях тогда еще были живы традиции бал-маскарадов, домашних театров китайских теней, игр в шарады.
По-семейному**звали их Ната, Шура и Тата. Ната, старше Пети на три года, была с ним наиболее доверительна: она ему, двенадцатилетнему, рассказывала о своей трагически не разделенной любви к учителю фортепьяно в музыкальной школе. Помню, я давал ей сочувственные советы, ухмыльнулся Петя и глотнул водки из своего стакана.
Как уже**сказано, у семейства Камневых, в силу предубеждений его главы против гамаков и грядок, собственной дачи никогда не было. А у
Свищевых была, давняя, ветхая, довоенная, с верандами, мезонинами, мансардами – в той же Валентиновке. Свищев-дед, которого Петя уже не застал ввиду неестественной убыли того в тридцать восьмом, будучи богатым инженером-энергетиком, другом Кржижановского, в тоске, быть может, по потерянной усадьбе, отгрохал эту дачу на без малого гектарном участке – прямо перед арестом. И, что удивительно, у его семейства дачу не отобрали, нечисто работали, заметил Петя, и дача перешла Свищеву-отцу. Туда-то Петин отец и сплавлял сына чуть не на все лето. Кстати, замечательно, что Лиза Камнева была в Валентиновке только однажды, в раннем детстве, потому что ко времени ее отрочества Свищев-старший умер, сестры повыходили замуж, и семья
Свищевых распалась. Итак, Петя все каникулы проводил баловнем своих кузин, не слишком ценя их опеку, стрелял бузиной из трубок борщевика, строил шалаши в ветвях дерев, лазил с соседскими мальчишками по окрестным садам за яблоками. По вечерам все собирались на большой веранде, были еще и маленькие, под оранжевый с бахромой абажур, пили чай с клубничным вареньем, после чая играли в лото за большим круглым столом: Пете доверяли вынимать бочонки из холщового мешочка и выкрикивать номера. И если младшая Ната держала себя с маленьким Петей, как нежная сестра, средняя Шура всерьез не принимала, то старшая Тата все отчего-то над ним посмеивалась и трунила, даже щипала иногда. Она была некрасива и простовата с юности, так отозвался о ней Петя, будто в этой семье родилась по ошибке. Однажды, когда они с Татой отчего-то оказались на даче одни, собралась гроза, дождь потоками стекал с крыши, гремя в водостоках, и Тата забралась к Пете в постель, приговаривая, что замерзла, просила погреть ей ноги. Помнится, я страшно испугался тогда, вспоминал Петя, похоже, она меня, двенадцатилетнего, пыталась совратить.
Эта самая Тата училась настолько скверно, что ее пришлось перевести в вечернюю школу. И, соответственно, в восемнадцать она отправилась работать на какой-то завод лаборанткой в цех контроля продукции – мыть пробирки, наверное. У завода, натурально, был свой летний пионерский лагерь для детей сотрудников – где-то под Хотьково, все по той же Ярославской дороге, но по другой ветке. И на лето заводскую молодежь, чтоб не нанимать персонал со стороны, направляли туда в качестве пионервожатых с сохранением оклада, но на казенный кошт. Так Тата стала пионерской вожатой. Однажды она взяла маленького Петю с дачи на экскурсию в свой лагерь – похвастаться маленьким кудрявым кузеном перед товарками. Но, когда вожатые после отбоя напились дешевого вина, она забыла братишку на поляне у костра, удалившись в лес с одним из собутыльников. Я был рад, что горит костер, припомнил Петя, потому что боялся волков.
У Таты не получалось не только с учебой, но и с замужеством, и она засиделась в девках чуть не до тридцати. Но ей повезло: ею заинтересовался сорокалетний неженатый инженер на ее же заводе, где она уж сделала карьеру и стала техником. Соискатель был крестьянским парнем из Тульской губернии, самостоятельно выучившимся в заочном институте. Он был приземист, некрасив, очкаст, у него была одна особенность – его большая в пегом волосе голова была чуть сплющена с одной стороны. Он был тщеславен и хотел жениться непременно на москвичке с площадью, потому что при его-то летах жил холостяком в заводском семейном общежитии. А Тата, мало того что располагала в квартире родителей отдельной комнатой, была к тому же из
интеллигентной семьи. Свадьбу играли в его деревне, которая располагалась за Окой, недалеко от Поленова. Свищевых-родителей к тому времени не было в живых, средняя дочь Шура, по снобизму считавшая этот брак мезальянсом, да и без того Таты всегда сторонившаяся, на свадьбу ехать отказалась, поехали Петя и Ната, оказавшись единственными родственниками со стороны невесты. Зато со стороны жениха собралась вся немалая деревня, состоявшая, ясное дело, сплошь из родственников разной степени близости. Свадьба длилась три дня. Знаешь, говорил Петя, такого разврата я не видел и в студенческих общежитиях. По-видимому, несмотря на все сведения, почерпнутые из этнографических сочинений, в нем были еще живы интеллигентские предрассудки относительно первозданной целомудренности простолюдинов. Но одно дело читать, другое – на три дня окунуться в атмосферу не цинизма даже, но самого естественного бесстыдства и блуда, когда наутро в избу новобрачных вваливалась толпа пьяных девок, у каждой из которых к причинному месту была приделана здоровенная морковка на резинке. Это был как бы реквизит для исполнения частушки: