Сквозь огонь
Шрифт:
Из первой роты, в списки которой майор Пургин зачислен навечно, прибежал связной. Он, по привычке втягивая шею в плечи и пригибаясь, спрыгнул в канаву, как было установлено правилами маскировки, но, видя перед собой стоящих во весь рост Титова, Фомина, офицеров штаба, как бы оробел, смутился. Костя знал этого связного с первого дня прихода в полк. Он казался ему маленьким, короткошеим, сгорбленным. Но вот связной выпрямился, поднял голову и стал неузнаваем: он будто раздался в плечах, вырос в могучего и красивого воина. И он ли только вырос в глазах Кости в эту минуту?! Все вокруг него стояли теперь с поднятыми головами и смотрели туда, где был оставлен его отец. У них будто раздвинулись
За первой партией штурмовиков появилась вторая, третья, четвертая… шестая.
— Четвертая сотня! — крикнул Ваня, но его голос потерялся в шуме моторов.
Описав в воздухе рукой четверку и два нуля, Ваня растопырил четыре пальца. Но в это время появилась новая партия, и Ваня вынужден был отсчитывать десятками, показывая пальцы обеих рук: «Двадцать, тридцать…» В ту же секунду над осажденным гарнизоном, покачивая крыльями, промчалась пятерка «яков», и все дружно начали им аплодировать. Ребята сорвались и, что есть силы, пустились к трансформаторной, чтобы вытащить девочек на улицу. Но и они уже вышли из подземелья. Рядом с ними стояла мать Лизы. Она учащенно моргала, будто щурясь от яркого солнца и разгадывая, что делается в небе. Она не видела, сколько летело самолетов и какие они были, но чувствовала, понимала и радовалась прилету крылатых защитников…
Костя не знал, о чем думает в эту минуту слепая женщина, но видел — она, как молитву, шептала слова благодарности.
Начавшийся еще до рассвета снегопад и понизовый ветер торопятся закрыть глубокие воронки от бомб и следы вражеских снарядов на отлогих северных склонах Мамаева Кургана. Будто сама природа взялась остудить и залечить обожженные огнем скаты кургана. Сколько стали, железа и свинца выплеснул враг на эту господствующую над городом высоту, чтобы овладеть важным командным пунктом! Были дни, когда врагу удавалось заползать на вершину кургана и отсюда корректировать огонь своих батарей. То были тяжелые для Сталинграда дни.
Теперь здесь, на северных склонах, как и в начале битвы, генерал Пожарский устроил наблюдательный пункт. Отсюда видны и тракторный завод, где еще сидят фашисты и огрызаются с отчаянием обреченных, и степные дороги, по которым еще носятся вражеские мотоциклисты с пакетами и донесениями о все новых и новых ударах Советской Армии.
Кто-кто, а Пожарский знает, почему так мечутся по степи вражеские связные: наступление, начатое на флангах Сталинградского фронта, продолжается успешно, и не сегодня-завтра огромная армия гитлеровцев окажется в гигантском котле. И здесь, у стен Сталинграда, героические защитники волжских берегов, взламывая вражескую оборону, штурмом овладевают кварталами, улицами и целыми районами.
Только вчера была прорвана блокада осажденного гарнизона, где оборонялся полк Титова, а сегодня вот-вот начнется штурм соседней с Мамаемым Курганом высоты.
Переступая с ноги на ногу, Пожарский смотрит в окуляры стереотрубы, затем дует на озябшие пальцы и отмечает на карте замеченные объекты противника. До начала артиллерийской атаки недолго…
…Холодно. Пронизывающий ветер с мелким колючим снегом забирается в траншею, а по ней — и в наблюдательный пункт. Под ногами у Пожарского поскрипывает снег. Стоящие рядом телефонисты и радист изредка отряхиваются.
— Зябко? — спрашивает генерал.
— Зато на душе тепло, — отвечает один из телефонистов.
— Нам-то что, а вот каково им? — добавил радист, кивая в сторону противника. — У них ведь одежда на рыбьем меху. Вчера привели одного, а он, как кол, согнуться не может…
Пожарский снова приник к окулярам. Перед его глазами — подножие высоты. Там ветер вихрит и перегоняет снег, кажется, еще сильнее, чем здесь, на склонах Мамаева Кургана. Белые полосы поземки волнами перекатываются через насыпь заводской железной дороги и огибают завалы. Лишь опытный глаз генерала, знающего, где и в каком направлении готовится атака, мог заметить, как умело и толково используют поземку саперы, проделывающие проходы в минных полях; все они одеты в белые халаты, и даже миноискатели обмотаны бинтами. А вон к насыпи, через руины, переползают в белых полушубках штурмовые группы, накапливаются к атаке…
— Передавайте… Внимание! — приказал генерал своим помощникам, держа на ладони часы. По этой команде-сигналу расчеты орудий стали у лафетов в полной готовности открыть огонь.
Пока секундная стрелка описывала последний перед началом атаки круг, Пожарский еще раз посмотрел на высоту, затем на рубеж атаки.
Телефонисты и радист, продолжавшие ждать дальнейшую команду, вдруг заметили в поведении генерала что-то необычное. Застыв у стереотрубы, он с затаенным дыханием напряженно всматривался туда, откуда должны были наступать штурмовые группы гвардейского полка Титова. Там кто-то, как увидели телефонисты, нарушив условия маскировки, черной точкой передвигается по открытой местности к минному полю, демаскируя расположение самих штурмовых групп. Генерал резко сжал ладонь, в которой лежали часы, и, держа их в кулаке, как бы старался остановить время. В окулярах ему хорошо была видна фигура мальчика в черном пальтишке, бегущего с гранатой в руках.
— Куда он бежит?! Остановить!.. — приказал генерал, забыв о том, что он находится не в полку, который готовится к атаке, а на наблюдательном пункте армии.
Еще минута — и бегущий мальчик припал к земле и пополз в воронку. Отпрянув от стереотрубы, Пожарский, прежде чем подать команду «огонь», вызвал по радио Титова.
— Что вы смотрите!.. Куда вы пустили ребенка?.. Ротозеи!
Потом он передал трубку радисту и, не разжимая зубов, сказал:
— Огонь!
Первый залп орудий прямой наводки и заволжских батарей пришелся как раз по подножию высоты, где были густо насажены вражеские мины, а среди них и глубокая воронка со спрятавшимся в ней мальчиком. Снаряды просвистели и взорвались где-то неподалеку от воронки, на дне которой, как оказалось, лежал Ваня.
Ваня, считая себя вполне подготовленным бойцом, укрылся в воронку для того, чтобы дождаться конца артподготовки, а затем впереди всех подбежать к фашистской траншее и, как он любил говорить, «шандарахнуть по фашистам гранатой». Ему хотелось доказать, что он умеет воевать по-настоящему. Раз наша армия пошла в наступление, не может же он сидеть в этой трансформаторной и заниматься пустяками. А тут еще их собираются отправить в тыл. «А что мне в тылу делать? Вот подберу сейчас трофейный автомат и стану чесать по удирающим фашистам. Когда оборонялись, мне трудно было воевать, а теперь пусть посмотрит сам командир полка, чего я стою».
После беседы, состоявшейся в блиндаже Титова накануне наступления наших войск под Сталинградом, Ваня решил действовать все же по-своему. Расспрашивая знакомых пулеметчиков, где и как они будут наступать, он раздобыл гранату, потом вторую: для себя и для Кости. Но делал это втайне от всех.
И только сегодня рано утром он разбудил Костю и показал ему гранаты.
— Вот твоя, а это моя, — сказал он Косте. — Эту, в рубашке, с оборонительным чехлом, я беру себе, а если хочешь — возьми ты, только ее надо подальше бросать и сразу падать, а то от нее осколки с убойной силой далеко летят.