Сквозь ошибочную лингвистику историографии.К методологии сравнительно-исторического исследования на примере конкретной этимологии: гидроним Волга как упаковка реальной и языковой истории
Шрифт:
Наконец, все эти открываемые факты – совсем не то, чтобы, по жанру компаративистики, найти единую для разных языков надконтекстную форму и значение гипотетического межъязыкового слова (например, трансформировать форму window к оку, хотя бы как wind+auga, а всех разномотивированных невест – к «не-вед»). Уже поэтому, из-за приблизительности и ложности компаративной методики и цели поиска, кажется, нет смысла разбирать, как на практике доказываются этимологические версии этой усечённой учёной наукой. Но нет другого способа сделать суть дела этимологии наглядной, кроме как показать её на фоне существующей практики.
Фасмер добавляет ещё для сведения и некоторые исторические именования Волги. Птолемевское `, морд. э. Rav(o) (с перекличкой с авест. Raha, др.-инд. Rasa, и выведением из индо-ир. *Srava: др.-инд. srava «течение»), чув. At"al, Adyl, тат. Idyl, казах. Edil, тат. Kara Idyl «Волга» и т. п. Итили.
Само собой, Фасмер в силу жанра энциклопедии проигнорировал довольно много общих сведений, точно относящихся к Волге, но не обязательно что и к слову. И это не единственная его личная избирательность. Не все согласны с Фасмером и по технике собственно фонетических соответствий. Так, оспариваемый им И.Ю. Миккола, выводил слово Vьlga из реконструируемого древнемарийского *Jьlga
Ретрансляцию позиции Микколы см. у Ф.И. Гордеева: «В общефинно-угорское время оно (*jala) выступало со значением «река», о чем свидетельствуют соответствия из родственных языков: коми-язьв. йула «река»; йула дорса «около реки», йу «река», мар. йу. Рассматриваемое нами слово *йала подверглось определенным фонетическим изменениям: ф/у *йала > йола > йула > йу. Данное слово является индоиранским заимствованием эпохи финно-угорского языка-основы, сскр. Jala, вода» («О происхождении гидронима Волга» –.
Несмотря на эти частные расхождения суть классической компаративной избирательности одна и та же. Предполагаемый остов слова должен произойти либо из праязыка (общеславянского, индоевропейского, ностратического – в зависимости от стадии выведения), либо из другого языка – с видоизменённым заимствованием формы и со слегка смещённым значением. Идеальна тавтология, говоря на лингвистиковедческом жаргоне, происхождение путём онимизации чужого апеллятива, превращения нарицательного имени в собственное: слово Волга произошло из слова такого-то языка, которое значило «река». Когда онимизация случается внутри одного языка, это просто переосмысление. Никакое не происхождение слова, а другое его употребление (видовой термин становится ярлыком индивидного предмета: г. Орёл называется птицей, пусть даже по недоразумению, как омоним). Несомненно, связь с прежним употреблением может быть утрачена навсегда, если апеллятив исчез, а оним от него остался (было доно, остались дно и Дон). Именно поэтому внутри русского языка никакая река не может называться просто Рекой (только по какому-то казусу, вроде поручика Киже). Легче и быстрее всего утрата прежнего употребления случается, если прежним был другой язык. Но так слово не создаётся, а переносится в новый язык, т. е. переводится-транслитерируется (и только в такой степени трансформируется по звуку и смещается по смыслу): англ. tank-резервуар стал танком-машиной. Такое перемещение слов бывает только через кабинеты толмачей, а не в жизни. Но кабинетное перемещение никогда бы не стало фактом другого языка, если бы не было переноса в живую речь и полного забвения в ней английского значения и восприятия ранее английского слова как совсем иного. В жизни слова создаются на раз, по ходу дела, кстати к моменту из имеющихся запасов слов носителя языка и по опыту их понимания-применения. В любом случае, слово создаётся людьми по делу – подбирается по случаю уместный к смыслу дела суетный (повседневный, обычный, знакомый) звук. «Ставь сюда эту херню и бей этой фиговиной!» – тут процедура делания слова хорошо видна из-за его недоделанности, использования в качестве слова его ситуативного разового типового суррогата. В случае с танком, наоборот, вопреки норме обычного создания слова, из-за жанровых соображений секретности, специально подыскан алогичный звук, смысловой суррогат. И никак не подбирается из готовых, чужих или своих, словарей уместное к сути дела значение. Переход tank в танк из книжности в жизнь засвидетельствован по памяти и документально, поэтому и не вызывает сомнений, несмотря на полное несходство значений. Не будь такой житейской достоверности, слово можно было бы выводить с не меньшим основанием из таран, из г. Танк, из нем. Ding, из яп. танка и бог весть ещё откуда.
Именно так, по второй схеме, и делает чаще всего компаративистика, как и любая народная этимология. То, что считают происхождением слова компаративисты и что они изучают как этимологию, поиск транслитерированной исходной формы и уровня смещения её значения, – это не анализ спонтанного скока слов из уст людей, закрепляющегося от многократного скока в похожих ситуациях как происхождение, а учёное рассмотрение полуучёных заимствований слов из словаря. Они тоже бывают, но только в местах и временах интенсивного переводческого, книжного общения и только по правилам построения письма и по контакту двух орфографических систем. Эти факты занимают ничтожное место в жизни языка, не имеют внутрисистемно-языкового характера и поэтому вовсе не определяют его начально-этимологических установок и развития, до широкого вовлечения в сферу письменности. Но только эти факты книжности считаются достоверным предметом науки, начиная с А. Шляйхера (исключившего всё остальное из науки как неизвестную «предысторию языка»). Потому что только они, на ум этой науки, проявляют какой-то чёткий лингвистический порядок. Это фактическое заимствование толмачей (называемых народом), чтобы казаться кабинетным учёным соответствующим реальному происхождению слов, должно по их учёному рассмотрению проходить по строгой фонетической закономерности, многочисленно представленной в книжных языковых параллелях и при очень небольшом смещении значения при переходе из языка в язык. Это может казаться даже нормальным, когда сравнивают старые книги. А в живых языках (которые к тому же невозможно изучить все, в отличие от древних книг) заранее не известно, имеют они дело с живым словом или переводческим, вероятных языков-источников очень много, а путей физической передвижки одних звуков в другие ещё больше, поскольку в языке возможно всё. Вот почему в основе любой академической гипотезы всегда лежит первопричинный (порождающий живые факты и объясняющий их) приоритет древних текстов, т. е. установка «научного» предпочтения переводческих фактов, а в её рамках разрешено и индивидуальное ощущение и мнительность конкретного кабинетного исследователя по каждому из этих допусков.
Даже по одному этому принципу многоэтажной избирательности, фонетически строгой, с тавтологическим значением и допустимой лишь по усмотрению персоны, но из заранее заданного списка вариантов, невозможно считать такие упражнения
Как видим, и тут названия рек – простые субституции нарицания воды, и тут закономерные редукции-передвижки звуков, и тут минимум смещения значений. Почему же Сомсиков не котируется как большой учёный? Потому что весь его произвол уникален, единичен, не согласован со столетним опытом и списком допущений профессиональных словолюбителей. Почему читается [ганга], а не [гэнга, ханха, кханкха] и т. п., почему вдруг га=нога, почему нога означает подножную, почему вол – означает волю, а не быка, почему нога сдвинулось в нга-га, а волянога в волга – это всё установлено и выведено только по личным ассоциациям. Это всё личные фантазии, индивидуальная мифология.
В отличие от этого академическая компаративистика принимает в расчёт только конвенционально выверенные (по древним и современным документам, по словарям с условно узаконенными тождествами записи и звучания слов, морфологических и логических значений), традиционные отложения фонетических и смысловых передвижек. Учитывая все сложности с конвенциями, выверенностью методик и мнений, достоверностью памятников и их фонетических озвучек, условностью словарей и произносительных прочтений, понятно, что академическая наука имеет дело с научными установлениями по коллективным установкам, по вере. Отсюда и характерный задор наивных компаративистов. И.Н. Рассоха: «Если я не верю в существование индоевропейской семьи языков, то я вообще не ученый» («Прародина Русов» –. Нужно обязательно помнить, зная о существовании других учёных, методик, памятников и т. д., что и установления не единственны и не вечны, и коллективные установки не только не лучше, но хуже индивидуальных, поскольку они не замечаются ни самим, ни другим индивидом. Фосслер: «Рассматривать язык с точки зрения установлений и правил – значит рассматривать его ненаучно» («Позитивизм и идеализм в языкознании» // Эстетический идеализм. М., 2007, с. 33, доступный вариант см. в хрестоматии В.А. Звегинцева). На практике – это чистые предустановления как раз в виде списка допустимых передвижек, под которые нужно лишь подогнать конкретные полевые факты. Подгонка делается путём статистического обследования избранной предметной зоны, отбора согласующихся с предустановлениями фактов и переинтерпретации несогласующихся, т. е. в таком их изменении, чтобы они согласовались. Так, Миккола не только находит нужную трансформацию финно-угорского ja в ju, а потом в wu, но и объясняет эти компаративно несвойственные северянам трансформации в славян древними влияниями ираноязычных южан, из которых как раз славяноруссы компаративно-успешно и вышли. Именно в области переинтерпретации несогласующихся фактов допускается максимальная свобода мысли для учёного. Однако на примере Микколы хорошо видно, что это свобода в очень узких пределах. Хоть из праславянского, хоть из финского, хоть из нганожного взята этимология, а всё равно – вода.
Таким образом, классическая этимология выводит только то, что знает заранее, жёстко закреплённые факты прежних учёных мифологий (свидетелей, составителей, переводчиков, историков и т. д.), и крайне редко демонстрирует уникальные идеи, размышления, логику. Стоит ли удивляться, что все решения заданы и что они заведомо, ещё до обсуждения фактов, по первичным научным основаниям и свидетельствам, ошибочны. Тогда как критерий неошибочной жизненной установки прост. Река Волга течёт по России, имеет русское имя с незапамятных для нас времён, поэтому самым верным жизненным, не теоретическим основанием для начала должно быть заведомое предпочтение русскоязычной этимологии, а не какой-то другой. Не той, которую могут предпочитать теоретики по общепринятым компаративным дивергентным выводам из праязыка, соответствующим общепринятым историко-археологическим данным, которые, однако, интерпретируются, становятся общепонятными данными именно по этой, только ещё подкрепляемой историками дивергентной теории. К сожалению, никого не смущает логический круг, очень похожий на фокус Мюнхгаузена, самого себя вытаскивающего из болота. Более того, это кажется научным достоинством. Откупщиков: «В качестве основных методов проверки правильности той или иной этимологии уже давно и успешно применяются фонетический, словообразовательный и семантический критерии. Причем важно отметить, что каждый из них… фактически используется не только как метод проверки, но и как отправной пункт этимологического исследования» (там же). Что же говорить об историках, наивно доверяющих таким лингвистам? Б.А. Рыбаков: «В научном поиске древнейших судеб славянства первое место принадлежит лингвистике», умозрительно определившей ландшафт проживания, соседей, время размежевания («Рождение Руси». М., 2003 –.
Примером такой идеально-умеренной компаративной работы является книга В.Н. Топорова и О.Н. Трубачёва «Лингвистический анализ гидронимов Верхнего Днепра». М., 1962. По сути, это сводка их знаний, систематизированная статистика обработанных данных на основе прямо заявляемой предустановленности видения «по общим соображениям». Вот несколько цитат, из которых это ясно. «Речь может идти прежде всего о балтийском, финском и славянском языковом элементе», другие «нецелесообразны»: хоть они и «допустимы», но «неясны» (с. 19). «Славянский элемент здесь является пришлым» (с. 20). «Наличие в балтийских названиях вод ряда корней, близких к славянским и легко входивших в ряд славянских наименований, также чрезвычайно затрудняет выявление балтийского элемента, присутствие которого, однако, можно подозревать в ряде случаев на основании более общих соображений» (с. 21).