Сквозь переборки
Шрифт:
– Он и меня об этом спрашивал. Я сказал, что ничего не ясно и никакой паники в этом деле быть не должно. Давай попробуем всякие травки, может быть, снотворное слабенькое.
После приема снотворного Женька уложил Диму на койку.
– А если мне опять что-нибудь привидится?
– Боишься спать?
– Ну, если честно…
– Если честно, то боишься. И не спишь, чтоб сны не снились. Так?
– Так.
– А они от этого еще больше снятся. Правильно?
– Правильно.
– Не бойся. Это хорошее снотворное. Спи. Ничего не привидится. Я рядом посижу.
– Только
– Я же сказал: я рядом.
Дима проваливался в сон медленно. Он закрыл глаза, дыхание стало ровным, тихим, и вдруг он открыл глаза – в них стояло безумие.
Степь. То была степь до горизонта. Лава всадников. Она неслась и неслась. Он открыл рот, но воздух был такой плотный, что он стал задыхаться. Всадники неслись на что-то черное вдали. Оно было похоже на море. Потом это черное море начало увеличиваться, вырисовываться – это были ратники. Очень много копий. Копья враз опустились и стали ждать лаву. Лучники справа и слева от него приготовили луки. Они будут стрелять на скаку. Он тоже натянул тетиву. Она тугая, упругая. Раз – и стрела отправилась в черную массу, он мгновенно приладил следующую. Лава на всем скаку начала обходить, обтекать это черное море тел и копий.
Женя уставился в Димино лицо. Пот струился по нему Пульс. Надо пощупать пульс. Он взялся за руку – сто пятьдесят. Ну что тут делать? Ждать? А если сердце не выдержит? Женя схватился за шприц.
Меч очень тяжелый. Просто не удержать в руках. Он как живой, того и гляди вырвется. Он сжал его сильней, еще сильней. И все-таки хватку надо ослабить, иначе в руке не будет того удара – от плеча. Бить надо от плеча и всем телом. Все тело участвует в ударе, а он – удар – стекает на самый кончик лезвия. Все должно сойтись – сила удара, сам меч и его цель – чье-то верткое тело. Лезвие входит в него – и во все стороны летят брызги. Будто и не тело это вовсе, а вода. Вода. Словно ударяешь кнутом по водной глади.
Он ударял и ударял по водной глади. Гладкая такая поверхность, а брызги во все стороны. Плохо он бьет – не должно быть брызг. Лезвие должно входить в тело так, что ничего не заметно, и какое-то время оно – тело – все еще скачет, а потом оно медленно распадается на части.
Медленно. Но теперь это его тело. Странно. Его меч поразил собственное тело. Он так стремился к тому, чтобы удар был правильным, а потом оказалось, что это его собственное тело, и он распадается на полном скаку. И до земли. Он долетает до земли и падает мягко – никакой боли, страданий – вообще ничего. Очень тихо. Не слышно ни хрипа, ни стука, ни звона, ни криков. Пыль. В пыли что-то крутится, крутится. Тела какие-то. Много тел. Эта пыль живая. Она состоит из тел.
Это на первый взгляд пыль, а так – это множество тел. Они живут, вырастают, множатся, а потом умирают. Это все пыль. Пыль.
Женя сделал укол. Пульс сделался не таким частым. Дима успокаивался. Теперь он тихо лежал. Очень спокойно. Зазвонил звонок. Женя вздрогнул. Звонок громкий, требовательный. Он взял трубку. Звонил командир:
– Он у вас?
– Так точно.
– Что там?
– Спит. Я сделал укол.
– Ваше мнение?
– Пока все хорошо, товарищ командир.
– Дотянем?
– Пока нет сомнений.
– Хорошо.
– Есть!
Пустыня. Пыль улеглась. Она куда-то делась, пропала. Очень твердая поверхность. Ровная как стол. Солнце встает. Огромное солнце выглянуло, а потом стало вырастать. Он стоял и смотрел на этот диск.
– Нравится? – За спиной раздался низкий голос.
Он обернулся. Там была женщина. Она была закутана в белую материю. Ей было лет сорок-сорок пять. Красивые черты лица. Она смотрела вдаль и говорила:
– Это я его погубила. Не надо было его отпускать.
– Кого? – спросил он.
Женщина словно не услышала его вопрос:
– Не надо было его отпускать. Но разве они слушаются. Никто никого не слышит. Я все говорю и говорю. Все попусту.
– О ком вы говорите?
– О нем. О ком же еще? Он был послушным мальчиком. Когда же это случилось? Когда он перестал меня слушаться?
Он вдруг понял, что она его то слышит, то не слышит, а может быть, и не видит. Она погружена в свои мысли. В мысли. Их много.
– Они вырастают, а потом им больше никто не нужен. Как же с этим смириться? Мне никак не справиться с одиночеством. Пустота. Как солнце в пустыне. А ведь все так хорошо начиналось: он – офицер.
Женя вглядывался в лицо Димы. Оно было бледным. Пульс– сорок. Температура – тридцать пять. Надо что-то делать.
Вода. Сначала капало где-то. Он не мог найти где. Где это капает? Он искал, искал. Потом вода начала прибывать. Он слышал шум падающей воды, но ее нигде не было. Должна же быть вода. Он искал. А потом – удар, и вода появилась отовсюду. Она начала стремительно заполнять отсек. Он метался, старался сказать, предупредить. Некого было предупреждать – в отсеке он был один. Вода заполнила его всего. Только маленькая воздушная подушка еще оставалась. Сильно, резко заболели уши – это давление возросло. А вода соленая, значит, из-за борта. А потом он начал задыхаться: пошел газ – едкий, удушливый. Он нырнул, чтобы только не вдыхать этот газ. Все вокруг поплыло и стало ненужным.
Женя сидел, откинувшись на спинку стула. Он ничего не мог сделать. Пульс опять сто пятьдесят, и пот течет. Это был конец. Сейчас он умрет.
– Пойдемте, я покажу вам его комнату, – женщина повела его в дом.
Это был одноэтажный дом. Он стоял в пустыне, весь залитый солнцем. Они прошли долгим узким коридором и вошли в комнату. Эта комната была ему знакома. Он знал в ней каждый уголок.
– А вот его кровать, – сказала женщина.
Он узнал кровать.
– Он очень любил читать книжки. От этого портится зрение. Сколько раз я ему говорила: не читай на ночь. А еще я покажу вам его фотографии. Он очень красивый мальчик, правда?
С фотографий на него смотрел он сам. Это были его фотографии, и комната была его. Вот только женщина была ему совершенно незнакома.
– Почему вы говорите о нем в прошедшем времени? – спросил он.
– Он умер, – просто сказала она.
Женя просто сидел и смотрел. Он был бессилен что-либо сделать. Дима был бледен, дыхание едва прослушивалось.