Сквозь тернии
Шрифт:
Я во все глаза смотрел то на одного, то на другого, и думал, как это все странно и удивительно. Значит, это его мать; в таком случае она на самом деле бабушка Барта. Но тогда почему она — миссис Уинслоу? Если она — его мать и мать Пола, тогда она должна быть миссис Шеффилд — ведь так?
Теперь заговорила она:
— Сэр, мои перстни вовсе не так уж исключительны. Барт рассказал мне, что вы ему на самом деле не отец, поэтому прошу вас: покиньте мой дом. Обещаю вам больше не заманивать сюда Барта. Я никому не хочу причинить вреда.
Мне показалось, что она на что-то намекает отцу взглядом. Наверное, они не хотели о чем-то говорить в моем присутствии.
— Дорогая моя мама, ваша игра сыграна. Она всхлипнула и закрыла лицо руками. Отец, невзирая на ее слезы, резко спросил:
— Когда вас отпустили врачи?
— Прошлым летом, — прошептала она. Руки ее были судорожно сжаты. — Еще перед тем, как поселиться здесь, я поручила моим поверенным помочь вам с Кэти приобрести дом и землю по вашему выбору. Моя помощь должна была быть анонимной, я знала, что вы не примете ее.
Папа почти упал в кресло и тяжело оперся локтями о колени. Но почему, почему он не радуется, что его мать отпустили оттуда? Ведь теперь все так счастливо складывается, она живет по соседству. Разве он не любит свою мать? Или он боится ее нового сумасшествия? Или он думает, что она заразит своим сумасшествием Барта? Что он уже унаследовал от нее это? А почему и за что ее не любила мама? Я переводил взгляд с одного на другую, ожидая найти ответы на мои молчаливые вопросы, но больше всего я боялся узнать, что отцом Барта был вовсе не Пол.
Когда отец поднял голову, я увидел на нем незнакомые мне прежде глубокие морщины, морщины горя и усталости.
— Никогда, будучи в добром здравии и уме, я не смогу назвать вас снова Матерью, — глухо сказал он. — Если вы помогли поселиться здесь нам с Кэти, благодарю вас. Но завтра же на нашем доме будет вывешена табличка «Продается», и мы уедем отсюда навсегда, если только вы не уедете прежде. Я не позволю вам отвращать моих сыновей от их родителей.
— Их родительницы, — поправила она его.
— От их единственных родителей, — еще раз под-, черкнул он. — Мне надо было предусмотреть, что вы найдете нас. Я позвонил вашему врачу, и он ответил, что вас, отпустили, но куда вы уехали и когда, он отказался сказать.
— Но куда еще мне деваться? — жалобно вскрикнула она, ломая свои унизанные кольцами пальцы.
Я бы мог поклясться, что она любит его — об этом говорил каждый ее взгляд, каждое слово.
— Кристофер, — плача, умоляла она, — у меня нет друзей, нет семьи, даже дома; мне некуда поехать, кроме, как к тебе и твоей семье. Все, что мне осталось в жизни — это ты, Кэти и ее сыновья — мои внуки. Ты хочешь отнять у меня и это? Каждую ночь я на коленях молюсь, чтобы вы с Кэти простили меня, взяли меня к себе и любили, как когда-то ты любил меня.
Казалось, он сделан из нечеловеческого материала, так он был неумолим, а я вот-вот готов был заплакать.
— Сын мой, мой возлюбленный сын, возьми меня к себе, скажи, что ты любишь меня вновь. Но если ты не можешь этого, тогда позволь хотя бы мне остаться здесь и хоть изредка видеть моих внуков.
Она ждала его ответа. Он отказал ей молча. Тогда она продолжала:
— Я надеюсь, ты снизойдешь к моим мольбам, если я пообещаю никогда не показываться ей на глаза, поклянусь, что она не узнает, кто я такая. Ведь я видела ее, слышала ее голос; я пряталась за стеной и слушала ваши голоса. Мое сердце готово было разорваться, мне до боли хотелось обнять вас, быть с вами. Слезы душат меня, мне хочется закричать о том, как я виновата перед вами и как раскаиваюсь! Я так раскаиваюсь!
Он продолжал отчужденно молчать; взгляд его был холоден, как у профессионального медика перед больным.
— Кристофер, я с радостью бы отдала десять лет оставшейся мне жизни, если бы смогла исправить то зло, что причинила вам! Я отдала бы еще десять лет просто за то, чтобы быть в вашем доме и лелеять моих внуков!
Слезы стояли не только в ее глазах, но и в моих. Сердце мое разрывалось от жалости к ней, хотя из ее слов я понял, что мама с папой ненавидели ее не напрасно.
— Ах, Кристофер, неужели ты не понимаешь, что значат эти черные лохмотья? Я потеряла свое лицо, свою фигуру, я скрываю свои волосы, только чтобы она не узнала меня! Но все это время я молюсь и продолжаю надеяться, что когда-нибудь вы оба простите меня и примете меня в семью! Пожалуйста, умоляю, примите меня, как свою мать! Если ты снизойдешь ко мне, то и она когда-нибудь!
Как он мог спокойно слушать эти душераздирающие мольбы? Как можно было не почувствовать жалости к ней? Я и то плакал.
— Кэти никогда не простит вас, — бесцветным голосом ответил папа.
Мне стало странно, когда она радостно вскрикнула:
— Значит, ты меня прощаешь?! Пожалуйста, скажи мне это!
Я весь дрожал от ожидания: что он ответит?
— Мама, как я могу сказать, что прощаю вас? Значит, я предам Кэти, а я никогда не сделаю этого. Мы всю жизнь вместе, вместе нам и умирать, а если мы не правы, то и быть неправыми нам вместе. А вам судьбой суждено быть виноватой и поэтому — одинокой. Ничто не может извинить смерть; оживить вновь нельзя.
Каждый день, что вы проживете по соседству, нанесет еще больший урон будущности Барта. Вы знаете, что он уже угрожает нашей приемной дочери Синди?
— Нет! — вскрикнула она, так потрясая головой, что ее вуаль упала с лица. — Барт не сделает ничего дурного.
— Вы так уверены? Но он отрезал ребенку волосы ножом, понимаете это вы, миссис Уинслоу? И матери своей он тоже угрожает.
— Нет! — еще более страстно закричала она. — Барт любит ее! Я занимаюсь воспитанием Барта, потому что ему недостает внимания родителей; вы оба слишком заняты своей профессиональной жизнью, вы не видите, как он страдает. А я отвечаю на его любовь. Я стараюсь восполнить ему недостаток материнской любви и ласки. Я сделаю все, чтобы он был счастлив. И, если он счастлив от моей ласки и моих подарков, то какой вред я могу причинить ребенку? Кроме того, известно, что если у ребенка есть все сладости, которые он пожелает, то рано или поздно они ему надоедают. Когда-то я сама была в этом возрасте, любила мороженое, пирожные, пирожки, конфеты… а сейчас я могу и вовсе обходиться без них.
Папа встал и дал знак мне. Я встал около него, а он с жалостью смотрел на свою мать.
— Как поздно, — произнес он, — как непоправимо поздно вы осознали свою вину и стараетесь ее исправить. Когда-то одно слово из всех, сказанных вами теперь, могло растопить мое сердце. А теперь уже то, что вы настаиваете на том, чтобы остаться здесь, доказывает, как мало вы печетесь о благополучии нашей семьи.
— Ну, пожалуйста, Кристофер, — вновь взмолилась она, — у меня больше никого нет, и некому будет заплакать надо мной, когда я умру. Не отказывай мне в любви, ведь это убьет в тебе самом твою лучшую сторону. Ты всегда был иной, чем Кэти. В тебе всегда было сострадание — найди его теперь. Оживи в себе свои лучшие качества, сделай так, чтобы и Кэти через тебя смогла найти в себе любовь! — она разрыдалась и вконец ослабла. — Или пусть не любовь, а хотя бы прощение. Помоги ей простить меня; я признаю теперь, что была плохой матерью!