Сквозное действие любви. Страницы воспоминаний
Шрифт:
Тут я чувствовал себя как рыба в воде. Читал и получал удовольствие от Блока, от стихов, от самого себя. Да, вот каким наглецом я был!.. Все благополучно катилось к концу, как вдруг после последней фразы: «Неужели и жизнь отшумела? Отшумела, как платье твое…» – в аудитории раздался смех. Виктор Карлович даже обернулся к студентам, давая понять: такая реакция ему не нравится. Те тут же смолкли.
Я решил обидеться, но, поразмыслив, пришел к выводу, что подобная реакция вполне правомерна. Такие суровые, горькие слова может говорить человек, много испытавший на своем веку, а не семнадцатилетний пацан, у которого только позавчера
После меня читала еще одна девочка. Маленького роста, со вздернутым носиком, она изо всех сил пыталась доказать, что ей всего лет пять, не больше. У нее это не очень получалось, и, чтобы прекратить муки исполнительницы и зрителей, Монюков произнес: «Благодарю вас. Все свободны». Девочка с носиком заплакала и выскочила из аудитории, мы встали со своих мест и направились к выходу. «Десницкий, задержитесь!» – раздался за моей спиной голос Виктора Карловича. Я с сильно бьющимся сердцем подошел к столу.
«Я направляю вас на второй тур, но хочу, чтобы там вы читали комиссии, в которой буду присутствовать я. – Он показал мне мой консультационный лист. – Видите, я написал: «Ко мне». Накладки не должно быть, но все же… Если вас направят к другому педагогу, напомните об этой надписи. Желаю успеха!»
Я поблагодарил и, не чуя под собой ног от радости, направился к двери. «Об одном прошу, басню больше никому и никогда не читайте. Вы правы, это не ваша стихия». Я осторожно закрыл за собой дверь 7-й аудитории.
Женя поджидала меня в холле возле доски объявлений. Я было собрался наброситься на нее с упреками, почему она не пошла слушать меня, но не успел. «Молчи, я все знаю, – остановила она меня. – Читал ты сегодня на крепкую четверочку. Значит, есть, куда расти». – «Откуда ты знаешь? Ведь тебя там не было». – «Ошибаешься, была! Просто боялась помешать тебе и спряталась за ширмой».
В учебной части мне сказали, что второй тур будет где-то в середине следующей недели, о дне прослушивания я сам должен справляться по телефону Б-9-39-36. Ну надо же!.. До сих пор номер телефона помню.
И наступили дни томительного ожидания. Каждый день я звонил по указанному номеру и слышал один и тот же ответ: «День прослушивания пока неизвестен». Между тем из Риги приехала мама. Семья отца уехала в Киев к родственникам, Глеб Сергеевич обрел свободу, и впервые за очень долгие годы мы проводили время втроем: папа, мама и я. Это было замечательно. Не передать как!..
Постепенно рана, нанесенная мне провалом в Щукинском училище, стала затягиваться, и я обрел душевный покой, который мне был так необходим. Мы ходили по музеям, на выставки, ездили на ВСХВ и обедали однажды в тамошней «Чайхане», пошли на футбол в Лужники: играл мой любимый «Спартак» и «Кайрат». Наши выиграли, и мама радовалась вместе со мной, как девочка. Жизнь была прекрасна и удивительна, если бы не одно тревожное обстоятельство: прошла неделя, а второй тур по-прежнему маячил где-то вдали, в туманной неизвестности.
С Женей все это время я не виделся: решил сделать перерыв в наших занятиях. Иногда излишек репетиций хуже, чем если бы их совсем не было. Я боялся «заболтать» свой репертуар и избегал встреч с Солдатовой и разговоров по телефону. Решил: буду терпеливо ждать.
И дождался. Второй тур назначили на 11 июля.
Женя поджидала меня в проезде Художественного, возле стеклянных дверей дома под номером 3а. «Напрасно ты избегал встреч со мной.
Еще накануне я загадал: если второй тур будет проходить в 7-й аудитории, успех мне обеспечен. И как вы думаете, в какую аудиторию нас повели? Правильно. В 7- ю. Я ликовал. А рядом со мной шла красивая девушка, которая дрожала мелкой дрожью и без устали повторяла: «Я провалюсь!.. Вот увидите, я обязательно провалюсь!..»
На этот раз за экзаменационным столом рядом с Монюковым сидели Е.Н. Морес и молодой человек с круглым добродушным лицом и веселыми глазами. Как я узнал значительно позже, это был начинающий критик Б.М. Поюровский, с которым у нас позже сложились очень добрые отношения.
Когда мы вошли в аудиторию, Виктор Карлович что-то тихо сказал на ухо Евгении Николаевне, шепнул два слова Борису Михайловичу и вышел за дверь. Вот те раз! Он же хотел, чтобы на втором туре я читал именно ему, а сам взял и… покинул меня в самый ответственный момент.
Расстроился я ужасно и уже представлял, как мы с мамой поедем на вокзал, чтобы покупать обратные билеты в Ригу.
Евгения Николаевна вызвала читать какого-то мальчика из нашей пятерки, а я сидел, уставившись в щербатые паркетины у себя под ногами, и… страдал. Я все понял: за две с лишним недели, что мы не виделись, Карлыч успел разочароваться во мне, и в Школе-студии меня ждет такой же грандиозный провал, как и в Щуке.
Мальчик закончил читать, а Монюков в аудитории так и не появился. Следующей читала девочка с длинной тощей косой и таким же длинным тощеньким голосом. «Бедные люди» Достоевского выходили у нее такими несчастными, что хотелось сказать ей: «Отпусти бедолаг на волю!.. Быть может, на свободе, без твоего участия, им станет чуточку легче…»
Вдруг дверь в аудиторию отворилась, и Карлыч пропустил вперед невысокого человека с совершенно круглой головой, наподобие баскетбольного мячика. Лишь светлая тонзура обрамляла череп необыкновенно правильной формы. Студенты, сидевшие у окна в качестве зрителей, вскочили как по команде. Сразу стало ясно: в аудиторию вошел очень важный человек. «Садитесь, товарищи. Садитесь». Вошедший мягким движением руки усадил всех на места. И вообще все движения у него были какими-то плавными, успокаивающими. Как будто он хотел нас всех обласкать, утешить. «Мне продолжать?» – робко спросила несчастная девочка. Монюков вопросительно взглянул на Евгению Николаевну. Та, в свою очередь, обернулась к пришедшему. «Почитайте нам, пожалуйста, басню», – попросил тот тихим, вкрадчивым голосом. Ну вот! Опять! Чуть что, сразу басню!.. Как будто все они сговорились!
И тут на наших глазах случилась невероятная метаморфоза: тощий дистрофик ожил. Девочка подпрыгнула на своих ножках-палочках и закричала так, что, наверное, ее услышали случайные прохожие в проезде Художественного театра: «Стрекоза и Муравей!» Прокричав название, она стала прыгать по аудитории на одной ножке, как будто играла в «классики», потом сделала фуэте и стала танцевать, словно заправская балерина… «Попрыгунья стрекоза… лето красное пропела…» Она остановилась, сложила руки и… запела! Это был самый настоящий вокализ! Зрители от хохота легли вповалку!..