Сквозняки закулисья
Шрифт:
Кончается ХХ век. Напоследок спустил он на нас всю тьму свою, опутал чертовщиной магической, закабалил кровью младенцев и невыносимой всеохватной ложью. Лицемерный, воинственный и жадный. Как мы торопили его – кончайся побыстрее! Свалил он от нас, отполз в лету. Новый век настал. И сразу – с места в карьер! Кровушкой плещет направо и налево, оружием бряцает в любом споре, жизнь человеческую вообще мечтает заморозить до полного клонирования по образцу идеального солдата.
А мы? Подумаешь грешным делом, что нет нам места после всего содеянного на этой благословенной земле. И пусть приходят на смену серые человечки. Пора уже. Очень уж бездарный мы эксперимент. Кто-то сильно погорячился, оставил этот вариант. Наваляли
– Ты чего в сумерках носом хлюпаешь? – Павел не заметил, как подошла Ирина и сунула ему в руку бутерброд. – Заешь историю, а то потом несварение будет.
– Знаешь, Ирка, мне кажется, что я потихоньку ум теряю.
– Ты осторожнее. Ум – не трава, по весне не отрастает.
– А чего же мне делать тогда?
– Смотри вперед.
– А если глаза закрыты?
– Тогда смотри внутрь себя.
12 глава. Благолепие
Даша чуть не упала от боли. Как же ненавидела она детские каникулы! Для театра это было золотое время – два утренних и вечерний спектакль. Касса заполнялась сама собой. Детские садики, школы, сердобольные родители – все считали своим долгом приобщить детей к искусству. У самих детей никто, разумеется, не спрашивал, нужно ли им такое благодеяние? И потому они сопротивлялись, как могли. Малышня шуршала обертками от конфет. Те, что постарше, расстреливали безоружных артистов: кто был помилосерднее – плевался из трубок жеваной бумагой или горохом, а воинственные – стреляли из рогаток скрепками или алюминиевыми обрезками. Такая пулька вполне могла причинить увечье. Даша скосила глаза на голый сгиб локтя, так и есть, – из ссадины тоненькой струйкой сочилась кровь.
Хорошо было только положительным героям. Даша, играя Бабу-ягу, с замиранием сердца, выходила на сцену всю неделю. За кулисами ей быстро приклеили пластырь, и мужики пообещали доиграть спектакль за 15 минут вместо положенных 40. Надо только звуковикам позвонить, чтобы отматывали пленку на финал. Обойдемся без превращений, заодно и монтировщикам меньше работы – лес, как стоял, так и стоять будет. Добро и так победит – чего лишний раз декорации таскать? А до следующего спектакля всем можно будет спокойно поспать часок.
– А помреж? – Подала голос загримированная под лешего Оленька.
– Ставьте бутылку – и обойдемся без докладной, – Михалыч в костюме медведя сам изнывал от «любви» к подрастающему поколению. – Побыстрее выкурим эти цветочки из нашего храма искусства!
– Не радуйся, Михалыч, вечером ягодки собирать, – артисты сдавленно засмеялся. – На «Ромео и Джульетте» иногда приходилось сверху – из будки звуковиков – поливать холодной водой сцепившиеся в любовном экстазе парочки подростков. Они, налакавшись всякой дряни перед спектаклем, испытывали в темном зале любовное томление под классический текст.
– Ольга, а ну, изобрази! – Семен Лукич – сейчас тощий Кощей, а в советские времена – Ленин в «датских» спектаклях, мечтательно подкатил глаза, вспоминая походку Оленьки-Джульетты.
– Оставайтесь на поклоны, так и быть – выдам вам посвящение.
– Побойся Бога, я погибаю в первом акте.
– А вы хотите и рыбку съесть, и косточкой не подавиться?
– Пошел занавес! – Михалыч дал отмашку ко второму действию.
Народ хмыкнул, потому что на поклоны Оленька выплывала особым манером, от которого у мужиков в первых рядах партера трещали пуговицы и расходились молнии на брюках. Оленька умудрялась так низко расстегивать блузки (а для костюмов в каждой пьесе, независимо от эпохи и автора, она заставляла для себя шить именно блузки) и так виляла бедрами, что с некоторыми особо впечатлительными
На все замечания по поводу несовместимости роли и подобных поклонов Оленька неизменно отвечала, что в театре нет места голой правде и голой лжи. А чтобы ни у кого не возникало сомнений в ее правоте, подводила под «этот монастырь», как она называла театр, свою базу о том, что и ложь, и правда на сцене, прежде всего, должны быть театральны. Нет магии, нет тайны – нет и театра! Мертвой Джульетте все равно, а она в свои молодые годы должна иметь успех. И ведь имела! Когда в афише стояла ее фамилия, администрация могла быть спокойна – сбор будет! Ходили глухие слухи, что на Оленьку даже делаются ставки: вывалится грудь или нет? Во всяком случае, неизменные поклонники ее дарования всегда резервировали себе первые ряды партера. Театр от этого только выигрывал, взвинчивая цены на билеты вдвое.
Даша хмуро улыбнулась и полезла на свое место в избушке на курьей ножке. Попутно, как всегда, пропустила в потемках ступеньку на лестнице и больно ударилась пораненным локтем. Хорошо, что звучала песенка, и можно было громко ойкнуть, не сдерживая себя. Она приготовилась к реплике, после которой предстояло совершить кульбит и вывалиться прямо к ногам Иванушки-дурачка. Она вспомнила, что Катька всегда пугалась в этом месте. Потом дома она долго путалась, пытаясь объяснить, чего боялась больше: того, что Иванушка струсит, или того, что мама расшибется? Даша тут же запретила себе думать о Катьке, чтобы не зареветь и не размазать грим.
Она принялась размышлять о том, что, наверное, Оленька права в своем максимализме, говоря про особую театральную магию. Если у тех, кто делает спектакль, внутри не горит огонь – творческий огонь, питающийся страстью, страхом, упованием, мечтами, – не будет успеха. Правда, в той апатичной и растительной жизни, которую вела Даша, успех был не нужен. После всего случившегося, она схватилась за профессию, как за спасательный круг. И это сработало. Постепенно некоторые краски начали восстанавливаться в том числе, и в мастерстве. «Живым жить», – убеждал ее батюшка в храме, – не нам, грешным, требовать Бога к ответу, просто молись». Шло время, и жизнь, действительно, брала свое.
Театр Даша воспринимала теперь не как возможность для созидательной реализации, а как способ преодоления стылого одиночества. Ее спасало то, что она была неплохой актрисой, и играла на сцене на уровне рефлекса на провокацию: машинально меняла поведение и способ существования от смены драматургических обстоятельств, даже не замечая этого. Ее выручала многолетняя практика. То, что всегда заботило любого артиста, а именно цель – через текст выйти на понимание роли, – ее не занимало. Даже страх забыть слова исчез.
Случившаяся трагедия странным образом неожиданно переплавилась в то, что не имело объяснения, – в органику. Если бы Даша была в другом состоянии, то несомненно порадовалась бы за себя, – это было отличие хорошего актера от плохого. Так и в жизни. Есть органика – нет органики, есть обаяние – нет обаяния, есть ум – нет ума, есть совесть – … На самом деле никакая совесть ее не волновала, главное – лишь бы не было срыва. Ей надо доиграть спектакль и постараться избежать истерики
Дома в лихорадочном, полубредовом состоянии она смотрела на экран телевизора – шла трансляция соревнований по фигурному катанию. Постепенно лавина музыки пригвоздила ее к креслу, даже шевельнуться не было сил. Это был шок, который выбил все только что бывшее и давившее своей тяжестью. Она даже задохнулась от этих звуков и мельканий и вдруг поняла, что находится в вакууме – исчезли заботы, мысли. Ею овладело странное взвешенное состояние, которое бывает, когда долго смотришь в одну точку. Экран, ударив по глазам и ушам, дал покой. Даша улыбнулась, страх перед истерикой теперь выглядел смешным и нелепым.