Слабина Большевика

Сильва Лоренсо

Лично мне мой первый автомобиль достался тяжело, потому что у меня было Х песет, а автомобиль стоил Х плюс еще 500 000. К тому же у мерзавца был заводской дефект в зажигании, так что каждые три дня мне приходилось навещать авторемонтную мастерскую и глотать лапшу, которую мне вешали на уши, мол, бензин у нас грязный, не то что в Германии, – за отсутствием воображения талдычили одно и то же, вместо того чтобы придумать более убедительную чушь.

Второй мне достался легче, поскольку денег к тому времени у меня было больше, а зажигание оказалось таким, каким ему и положено быть, то есть вполне стойким к любой гадости, которая может содержаться в бензине той страны, где продаются эти автомобили.

К

третьему, тому самому, на котором я въехал в Сонсолес, у меня не было никаких особых чувств. Во всяком случае, мне так казалось. Насколько мне помнится, я купил его только потому, что он оказался дешевле всех остальных, у которых был кондиционер и мощность, необходимая для обгона грузовиков без риска для жизни.

И тем не менее однажды ночью, когда у меня расстроился желудок, я неожиданно обнаружил, что во внутренностях у нас с ним есть что-то общее и настолько специфическое, что впору встревожиться: мои собственные газы под простыней пахли точь-в-точь как бензин без свинцовой добавки, прошедший через катализатор моего автомобиля. Я купил его всего несколько недель назад и все эти недели мучился, не мог понять, что мне напоминает вонь, которая остается от моей машины в гараже. Таким образом (хотя это не имеет никакого отношения к последующей истории), ко всем моим неприглядным свойствам, которые не следует выставлять напоказ, добавилось еще одно- враг экологии.

Я одинаково ненавижу педагогику, либеральный капитализм и спорт. Не знаю почему, но все, что стремится – или заявляет, что стремится, – улучшить жизнь людей, в конце концов рано или поздно, наоборот, ухудшает ее.

Сонсолес Лопес Гарсиа предусмотрительно приняла меры, зная, что это не помешает ей починить ее мерзкий кабриолет, но мне пришлось немного потрудиться. А именно: на бланке, в клеточке, предназначенной для телефона водителя автомобиля В, я обнаружил прочерк. И прочерк, сделанный в сердцах, потому что черточка в конце взлетала кверху. Среди книг, которые случилось прочитать помимо конторских бумаг и счетов моих личных трат, мне как-то попалась книжка по графологии. В ней говорилось, что подпись, в конце взлетающая кверху, свидетельствует о восторженности и воодушевлении ее владельца или же о его дурном характере. У меня не создалось впечатления, что Сонсолес Лопес Гарсиа способна была легко воодушевляться, разве что покупая золото, чтобы нацепить его себе на запястья, пальцы или повесить между грудями. Я тоже трудно воодушевляюсь, а подпись у меня в конце задирается на тридцать градусов.

Кому-то все-таки следовало сказать Сонсолес, что глупо не давать телефона, если даешь адрес. Рано или поздно телефон достать можно. Первое, что я сделал, опустив зад в служебное кресло у себя в кабинете, – набрал справочную: 003.

– Вас обслуживает номер восемь… четыре… девять… – проговорил компьютер телефонной компании. – Служба информации, добрый день, – раздался следом человеческий голос. А точнее – женский.

– Добрый день. Я бы хотел узнать телефон сеньориты Сонсолес Лопес-Диас. Двойная фамилия. Живет на улице Морето, дом 46.

– Под таким именем у нас никто не значится.

– А какой-нибудь другой Лопес-Диас или просто Лопес по этому адресу?

– Такой информации дать не могу.

– Спасибо, Мата Хари.

Я дал отбой и набрал снова.

– Вас обслуживает номер семь… три… один… – На этот раз ответил мужчина: – Служба информации, добрый день.

– Добрый день. Я бы хотел узнать телефон сеньора Лопеса-Диаса.

– Вы шутите, я не Коломбо2, – съязвил телефонист.

– Но это не так трудно. Он живет на улице Морето, дом 46.

Слышно было, как он набирает на компьютере. Через секунду оператор ответил:

– Армандо Лопес-Диас. Записывайте.

Голос другого компьютера, того, что первым приветствовал меня и складывал номера, продиктовал телефон, и если бы я не повесил трубку, повторял бы его до бесконечности, пока у меня не выпадут все зубы.

Я набрал семь цифр, и на другом конце провода ответила молодая девушка:

– Слушаю.

– Привет. Кто это?

– Лусиа.

– А-а. Я хочу поговорить с Сонсолес.

– Ее нет дома.

– А когда будет?

– А ты кто?

– Антонио. Я работаю с доном Армандо.

– А зачем тебе Сонсолес?

Ясно было, что крючок она заглотила. Но я собирался позабавиться и потому забросил другой, покрепче:

– Видишь ли, мы познакомились с Сонсолес пару месяцев назад. Ну, зашли ко мне, выпили, перебрали чуток, сама понимаешь. Презерватив-то у меня был, я ведь бисексуал, и дружки у меня всякие, но она не дала надеть. Ну а тут я сделал анализы, и оказывается, у меня…

– Совсем неостроумно, дурак.

– Погоди, Лусиа, не вешай трубку, это важно для твоей сестры.

– Она мне не сестра. Я у них работаю.

– Все равно. Ей надо это знать.

– Что? У тебя СПИД, что ли?

– Не совсем.

– А что же?

– Знаешь, пожалуй, это слишком щекотливое дело. Я тебе дам телефон, скажи, чтобы она мне позвонила.

Я достал свой список избранных номеров и, немного поколебавшись между Архиепископством Мадрида-Алкалы и Министерством социальных проблем, дал телефон полицейского комиссариата района Тетуан.

– И не подумаю записывать, иди в жопу, – отрезала она.

– Запиши и дай ей. Что такого?

– А то, что выгонят, вот и все.

– Скажешь, звонил какой-то шутник. Но увидишь, ей будет не до шуток.

– Ладно, повтори номер. Будет что полиции показать.

Я продиктовал номер.

– И только, пожалуйста, чтобы муж не узнал, – захныкал я.

– У нее нет мужа. Прощай, засранец.

Лусиа двинула мне в ухо, – так выражаются в американских детективах,- другими словами, я все еще прижимал трубку к уху, когда она трубку бросила, и в барабанной перепонке у меня здорово щелкнуло.

Или мне пофартило, или я был чертовски умен, но из короткого телефонного разговора я извлек кое-какие сведения. Сонсолес была не замужем, жила с отцом, неким доном Армандо, по-видимому, важной шишкой, раз он мог работать с каким-то Антонио, и имела служанку, которая ничуть не смущалась, когда с ней разговаривали об андрогинах и венерических болезнях.

В тот день дел у меня было выше крыши, многие я оставил недоделанными с пятницы, а кое-какие отложил еще раньше, так что больше откладывать не мог – в любой момент начальник способен был вызвать меня и спросить, что я думаю по этому поводу, в то время как я ничего не думаю. А поскольку я терпеть не могу врать – кроме тех случаев, когда делаю это из чистого удовольствия, – то я забыл о Сонсолес и окунулся в работу. Я не раз убеждался, что самый лучший способ – оставлять все на конец. Работу надо делать тогда, когда ее уже нельзя не делать: поскольку нет иного выхода, как браться за дела, начинаешь щелкать их как орешки, быстро и не задумываясь. Когда Бог Иегова сказал Адаму, что ему придется вкалывать, дабы не помереть с голоду, и хватит, мол, шататься – околачивать яблочки на деревьях, он не думал, что растлевает его, поскольку не сумел приспособить к мотыге или просто не в состоянии был совершить усилие – приучить его к делу. Нет, он знал, что растлевает – делает из него праздного бездельника, который, копая землю, станет думать, что копать землю – тяжкое бремя. Самое плохое в работе – не сама работа, а мысль, что ты работаешь. Просто думать – сколько угодно, просто работать – тоже можно, но хуже, а вот думать и работать одновременно – хуже некуда, легче застрелиться. Вот потому-то самый умный из древних в две руки ублажал свою плоть, в то время как дурак Платон все что-то записывал и записывал.