Сладкая жизнь эпохи застоя

Кобец Вера Н.

И снова дорога шла вверх. Мой спутник говорил что-то, но я не слушала. Статуя, которую я прижимала к себе, легко, едва слышно дышала. Я чувствовала отчетливо: вдох — выдох. И это дыхание успокаивало меня. «Теперь, когда она стала живой, немыслимо дать ей разбиться или оставить валяться в пыли на обочине, — думала я. — Пусть говорит все что хочет, я знаю, он не позволит погибнуть живому». За эту мысль я цеплялась как за соломинку. Идти становилось труднее, труднее… «Ну вот, — услышала я неожиданно. — Вот мы и пришли».

Мы стояли на круглой и лысой вершине холма. Я осторожно поставила статую и крепко держала ее. Я понимала, что она может в любую секунду скатиться. «Как видишь, я был, к сожалению, прав, — сказал мой спутник с почти не скрываемым удовольствием, но тут же сочувственно посмотрел на меня и на статую. — Здесь даже приткнуть ее некуда, а если бы ты не упрямилась, она лежала бы себе тихо, внизу». — «Как можно так говорить? Она ведь живая!» «Метафоры не помогут решить проблему, которую ты создала», — ответил он жестко. Мой тон раздражал его, но я все-таки не сдавалась. «Ты сам посмотри!» Он посмотрел вдаль, потом кинул взгляд вниз, к подножию холма. «Не представляю, как здесь устроиться, — сказал он, — а впрочем, человек тем и жив, что способен приспосабливаться». Он говорил о естественной эволюции и о задачах, стоящих сейчас перед обществом. А я пыталась сообразить, как быть со скульптурой. Если врыть в землю подставку, статуя может стоять. У меня нет лопаты, но это не страшно, грунт мягкий, я смогу вырыть ямку руками. «Пожалуйста, подержи ее ровно минуту», — сказала я и принялась за работу. Он говорил. До меня доносились

слова «закономерность», «развитие», «исключение». Я не вникала в их смысл, я быстро, двумя руками копала. Наконец мне показалось, что глубина ямки достаточна. Я выпрямилась — и замерла. Мой спутник плавно жестикулировал в такт своей речи, и его руки были совершенно свободны. «Где статуя?» — мертво спросила я, хотя, конечно, понимала, что все разговоры уже бесполезны. «Статуя? — Он посмотрел себе на руки. — Да, видишь, со статуей все, к сожалению, оказалось именно так, как я опасался». «Убийца! — крикнула я. — Ты убийца». Он посмотрел на меня своим строгим учительским взглядом: «Я знаю, что ты импульсивна, — сказал он наконец, — но все-таки, будь добра, выбирай выражения».

Отъезд

Станция была небольшой, но уютной. Сменяя друг друга, перед крыльцом цвели крокусы, розы и хризантемы. Стены, то розоватые, то голубые, всегда были свежеокрашены. Пол блестел. Слово «касса» было затейливо выведено золотой краской. Окошко открывалось в девять ноль-ноль и закрывалось в семнадцать пятнадцать, хотя никто еще никогда не купил здесь билета. С часу до двух на окошке кассы красовалась табличка «обед», которую с точностью до секунды (проверив время) вешала своей нежной наманикюренной ручкой кассирша Наташа. Брови у нее были тонкие, челка на лбу аккуратная, а на груди синего платья пламенел алый бант. Когда Гарику было еще лет десять, он очень часто подходил к кассе, чтобы полюбоваться Наташей. «Это красавица», — говорил он про себя, и его щеки пылали, точь-в-точь как бант у нее на груди. Иногда Гарик даже подумывал, не обратиться ли вдруг к Наташе с вопросом. Спросить, например: «Скажите, пожалуйста, сколько времени?» Но Наташа в своем украшенном бантом отутюженном форменном платье была такой неприступной, что он не решался и тихо садился в углу на резной деревянный диван с подлокотниками, а потом принимался снова и снова читать список пунктов, в которые можно было купить билет. Список был длинным, и многие названия Гарику очень нравились, обещали цветное, веселое, интересное. Другие, наоборот, пугали и вызывали тоску. «Горемыкино», «Горынычево» — снова и снова читал он, и слова будто протягивали к нему костлявые руки, а буква «ы» увеличивалась и гремела хвостом. «И неужели есть люди, которые туда едут?» — спрашивал он Макара Пилатовича, когда они вечером, обойдя все помещения и убедившись, что «полный порядок, закрывать можно», шли к себе ужинать. Путь был недлинный, всего шагов десять, и все же Макар Пилатович успевал хорошенько поразмышлять над вопросом. «А как же, — отвечал он, открывая консервную банку. — Люди, что? Куда хочешь поедут, только бы от себя убежать. Э-хэ-хэ, прости Господи…» — и Макар Пилатович долго, протяжно вздыхал. «Все сумасшедшие, — говорил он потом, но вот мы с тобой, брат, все же устроились. Работа у меня важная, а хлопот — скажу я по секрету — немного. Если все ладно будет, вырастешь и займешь мое место». Гарик слушал Макара Пилатовича, кивал и, счастливый, пил чай из желтой, с петушком, кружки (у Макара Пилатовича была такая же, но только коричневая) и думал о том, что завтра, в девять ноль-ноль, он снова увидит кассиршу Наташу.

Поезд проходил через станцию утром. За полчаса до его прихода Макар Пилатович надевал красную шапку. Торжественный, важный, спокойный, хозяйским шагом проходил по платформе. Поезд подкатывал с грохотом и со свистом, вагоны были пропахшие маслом и копотью, грязные, ржавые. Тормозя, состав не мог сразу остановиться, пружины лязгали и стонали, из окон выглядывали лица пассажиров, усталых и ошалевших от долгой тряской езды. Увидев чистый нарядный вокзальчик, цветы в кадках, клумбы, они радостно устремлялись в тамбуры, и когда поезд, взвизгнув в последний раз, наконец затихал, с нестройным разноголосым шумом гурьбой выплескивались на платформу, но почему-то сразу стихали и, как бы чего-то испугавшись, поспешно возвращались к вагонам. Поезд стоял на станции три минуты. Но даже за это короткое время жадная, грязная, насквозь пропитанная запахами далекого путешествия толпа успевала нарушить чинность и благолепие станции. И каждый день, аккуратно повесив на колышек красную шапку, Макар Пилатович брал в руки метлу, а часто и того больше: тщательно обливал весь перрон из шланга водой, и Гарик с готовностью помогал ему. Люди из поезда очень пугали его. Среди них, правда, встречались молоденькие девушки, но они, как и все остальные, были растрепанными и шальными, и ни одна не могла даже сравниться с кассиршей Наташей. Довольно часто (Гарику было уже лет семнадцать) он замечал в толпе пассажиров парней, чем-то похожих на него самого. Всматриваться в них было ему интересно, часто хотелось узнать, куда они едут, однажды мелькнула мысль: не вспрыгнуть ли на подножку и не проехать ли с ними ну хоть немного, но страх заехать куда-нибудь не туда сразу же остудил порыв. Безумствовать он не хотел. Ему с трудом верилось, что в детстве он смутно мечтал о чем-то похожем на путешествия. Теперь он был взрослым, он окончил школу с дистанционно-компьютерной системой обучения, и хотя все, чему там учили, практически сразу забылось, ощущал себя умудренным и просвещенным, а это, как всем известно, делает человека осторожным. Кроме того, если раньше, мальчишкой, он мог ничего не бояться (тогда ему терять было нечего), то теперь он был утвержденным помощником Макара Пилатовича, официальным претендентом на замещение его должности, и рисковать было бы непростительным легкомыслием. А кроме того, зачем? Ведь все складывается прекрасно. По временам он, как и раньше, заглядывался на кассиршу Наташу. Она по-прежнему ему нравилась, но он высчитал на ЭВМ, что в жены она ему не подходит по возрасту, а другие варианты нежелательны в рамках служебных отношений. «Через год-два пошлешь запрос в центр, — говорил рассудительно Макар Пилатович, — получишь жену в соответствии с требованиями и анкетой, займешь мое место, а я перейду в твои замы. Все будет так, как когда-то я говорил тебе. Верно?» Гарик кивал. Речи Макара Пилатовича давно ему надоели, были известны от «а» до «я», но все-таки доставляли известное удовольствие. Слушая монотонные рассуждения, он размышлял над проектами, которые осуществит, когда и в самом деле вступит в должность. Не далее как на прошлой неделе ему пришло в голову, что на станции могут быть установлены два фонтана: справа и слева от центрального входа. Мысленным взором он уже видел ошеломление пассажиров, глазам которых предстанет вдруг это чудо. Делиться идеей с Макаром Пилатовичем Гарик не собирался. Ни к чему это. Вот придет время, он с благодарностью и подарком отправит Макара Пилатовича отдыхать и тогда развернется…

Приятное время ожидания было омрачено для Гарика двумя невероятными и потому особенно глубоко поразившими его событиями. Во-первых, Наташа, войдя как-то раз в кабинет начальника станции, вдруг заявила дрожащим голосом, что увольняется. «Вот как? — попробовал пошутить в ответ Макар Пилатович. — И куда ж ты, голуба, собралась? в „Рассветное“?» «Что вы, куда уж мне, — горько ответила та и вдруг разревелась. — Какие уж тут рассветы? Вы что, смеетесь? Я в „Заморочки“». Она зарыдала еще сильнее, тушь потекла ручьями, она вытирала ее алым бантом, и вскоре на бант уже страшно было смотреть. А ровно через неделю, когда кассирша Наташа с какими-то чемоданами и авоськами садилась в поезд, ее с трудом можно было уже отличить от женщин в измятых платьях, высыпавших из вагонов, чтобы купить, если получится, чего-нибудь съестного. Макар Пилатович, как обычно, подал сигнал к отправлению и стоял, строго-внушительный и спокойный, а Гарик почувствовал вдруг, как ему стиснуло горло. Наташа всегда была здесь, и вот — Наташа уехала. Ему стало тяжело, душно, и за обедом он выпил рюмку водки, которую именно для таких случаев по строго выверенной норме поставляло служащим образцовых станций начальство из центра. Второй случай был, можно сказать, и вовсе ничтожным. Однажды (Гарик как раз надумал послать запрос о жене),

когда Макар Пилатович в красной шапке поднял уже флажок и состав, дернувшись, медленно тронулся, дверь одного из вагонов вдруг распахнулась, и на перрон, размахивая туго набитым портфелем, спрыгнул нелепый человек в двубортном потрепанном пиджаке, мятых брюках и облезлых расхлябанных босоножках. Судя по габаритам и неловким движениям, человек был немолод, да, может, и с молодым, вздумай он прыгать в таких босоножках из поезда, случилось бы то же самое. Как бы там ни было, человек зацепился носком и упал к ногам Гарика, стоявшего метрах в двух от Макара Пилатовича. Гарик, невольно скривившись, отвел глаза, но так как незадачливый пассажир охал и явно не мог сам встать на ноги, вынужден был наконец вежливо предложить ему помощь. Судя по поведению лысого, травма могла быть серьезной. Всю дорогу, пока Макар Пилатович и Гарик вели его осторожно в медпункт, он стонал и охал, ругался и клял судьбу. В медпункте затих и только скрипнул зубами, когда Макар Пилатович ловким движением (начальник станции должен быть на все руки мастер) в считанные секунды вправил ему вывих. Пот градом катился с лица пассажира после этой весьма болезненной процедуры, но через минуту он уже улыбался и, поудобнее устраивая ногу на кровати, бодро поинтересовался: «Ну и как тут у вас идет жизнь? Хороша станция Раззудеевка?» «До Раззудеевки — сутки пути», — сказал Гарик, переглянувшись с Макаром Пилатовичем. «Вот так номер! — испуганно заморгал пассажир. — Как же я оплошал! А это что? Где я?» «В Пустоте Абсолютной», — постарался успокоить его Гарик. Ни он, ни Макар Пилатович даже предположить не могли, что это короткое сообщение словно ошпарит больного. «Пустота Абсолютная? — заволновался он, беспокойно оглядываясь. — Простите, но Пустота Абсолютная — это…» И, совершенно забыв про вывихнутую ногу, пассажир, вскрикнув, кинулся к двери. Снова уложенный в постель, он сделался невыносимым. «Не имеете права задерживать! — кричал он возбужденно. — У меня взят билет до станции Раззудеевка, я хочу быть там завтра, я и так потерял двадцать лет. Я хочу, — эх, раззудись плечо! — я хочу действовать и ошибаться. Вы понимаете?» «Вы уже начали ошибаться, высадившись не там, где надо, — рассудительно сказал Гарик — А теперь успокойтесь. Ничего страшного не случилось. Согласно инструкции, мы должны полностью вас вылечить. Вы проведете у нас сколько положено, а потом мы благополучно посадим вас снова в поезд». «Нет!» — отчаянно крикнул толстяк. Он был невменяем. Не стал есть пайку, хотя по распоряжению центра ему была выделена такая же, как у Гарика и Макара Пилатовича, с отвращением смотрел на сияющий хромом и никелем медпункт и отворачивался от хризантем, которые принес ему Макар Пилатович. «Они у вас не настоящие, — говорил он тоскливо. — Богом прошу вас, дайте уехать. Я хоть на четвереньках до поезда доползу».

Трудно сказать, под воздействием ли растяпы-пассажира или по какой другой причине, но Гарик так и не отправил начальству рапорт с просьбой прислать жену. Макар Пилатович вскоре отбыл, как это и ожидалось, в Дом заслуженного отдыха. На место Наташи приехала новая кассирша. У нее тоже были красные ноготки и тонкие брови, только на лбу вместо челки — валик. Рассказывая ей о распорядке и правилах, Гарик внимательно наблюдал, не начнет ли она чему-нибудь удивляться, но Наташина заместительница Агата кивала так, будто все, что он говорил, она слышала уже десять раз. Форменное платье шло ей не меньше, чем предшественнице, и теперь Гарик снова, как в прежние времена, прохаживался иногда с удовольствием мимо окошечка кассы, чтобы взглянуть на аккуратное личико над алым бантом и еще раз порадоваться тому, как разумно, красиво и правильно у них все устроено.

Задуманные новшества Гарик осуществил. И даже в большем, чем сам предполагал, масштабе. Фонтаны хотя и не били — подвести воду к станции было немыслимо, даже и питьевую привозили в цистернах, — но красиво стояли по обе стороны входа и придавали всему некую новую внушительность. А внушительной станции как-то естественно полагался и соответствующий уровень обслуживания. Опираясь на случай с повредившим ногу пассажиром, Гарик написал заявление с просьбой выделить штатное место фельдшера. Просьбу сочли возможным удовлетворить. И через месяц к Гарику прибыл красивый молодой усач по имени Радмир. Стоя по стойке «смирно», опустив руки по швам и преданно глядя в глаза начальству, он отчеканил, что счастлив был получить назначение на образцовую станцию. «Порядок в медпункте должен быть идеальным, — сказал ему Гарик. — Три раза в неделю я буду лично проводить проверку». Молодой человек щелкнул в ответ по-военному каблуками, и, чуть поморщившись, Гарик подумал, что эти юноши, пожалуй, пересаливают в своем службистском рвении. Но эта мысль омрачила его прекрасное настроение лишь на секунду.

Все в мире взаимосвязано, размышлял Гарик за чаем; у него теперь был красивый зеленый сервиз, времена кружек прошли: ведь он был начальником образцовой, модернизированной (как отмечалось во всех документах) станции. Все в мире взаимосвязано, и этот чудак с его вывихом послужил появлению у меня подчиненного, а появление одного подчиненного, скорей всего, вызовет и дальнейшее увеличение штата. Уже сейчас, вероятно, пора подумать о небольшой команде уборщиков. Патриархальные нравы времен Макара Пилатовича, увы, ушли в прошлое. Все связано. Все объяснимо. Толстяк в расхлябанных босоножках вывалился из поезда, чтобы способствовать росту станции. Кто может с этим не согласиться? Но почему-то чем дальше шло время, тем чаще мысли о толстяке принимали совсем другой оборот. Каким счастливым было его лицо, когда он наконец-то садился в поезд. Сколько же ему было? Лет сорок пять? А он стремился на станцию Раззудеевку, хотя совсем рядом с ней, чуть не впритык, была огромная (как сообщало секретное донесение) станция Крах Капитальный. Как мог он, отечный и толстый, решиться туда поехать?

Годы неспешно сменяли один другой; фельдшер Радмир обрел солидность и обзавелся глубоким, кожей обитым креслом.

Команда уборщиков рьяно трудилась на станции. В здании и на платформе было теперь не так чисто, как прежде, но при желании и в этом можно было заметить дух положительных перемен. Встречая и провожая поезд, Гарик с небольшим удивлением отмечал, что молодые девушки уже не притягивают его взгляд так, как прежде. Горланящих песни юнцов он теперь вовсе не замечал, но зато люди средних лет, неловко соскакивающие с подножки, с любопытством оглядывающие великолепие станции, но почти сразу же, словно почувствовав укол, кидающиеся назад — к своим обшарпанным, грязным вагонам, занимали его все больше. Когда поезд, конвульсивно подергиваясь, наконец трогался, все они (да, почти все!) смотрели на уплывающее назад станционное здание с видимым облегчением. «Вырвались, выскочили», — читалось на лицах, а ведь естественней было бы видеть на них сожаление: «Упустили…» Куда они едут и что им надо? — этот вопрос лишал Гарика сна, но он понимал уже, что не может задать его ни начальству, ни подчиненным. Оставалось терпеть, утешая себя мыслями о росте численного состава обслуживающих станцию, об идеальной симметричности фонтанов. Деваться было некуда, и он приготовился терпеть долго, но нервы сдавали, и как-то раз, уличив Агату в том, что она закрыла кассу на сорок пять секунд раньше положенного срока, Гарик учинил ей такой разнос, что от крика дрожали стены. Желая застраховаться от повторения подобных эксцессов, он решил затребовать введения в штатное расписание специальной должности надзирателя, но выполнить задуманное не успел.

Однажды, когда он стоял в красной шапке, привычно глядя на разношерстно неопрятную толпу, горохом высыпавшую из поезда и почти сразу же кинувшуюся обратно, ему показалось, что один из пассажиров — Макар Пилатович. Выбравшись из вагона (последним), этот старик принялся что-то искать среди клумб. Секунда в секунду по расписанию Гарик поднял жезл. Состав дернулся. «Эй, дед, опоздаешь», — крикнул кто-то. Старик встрепенулся и с отчаянным криком ужаса, размахивая руками, побежал к поезду. Видно было, что, если б ему предложили умереть на бегу или остаться здесь, на образцовой станции, он предпочел бы первое. С колотящимся сердцем вернувшись в здание, Гарик прошел в уборную и принялся с каким-то тихим бешенством медленно-тщательно мыть руки. Постепенно холодная вода и размеренные движения сделали свое дело. Он успокоился и, желая получить этому подтверждение, кинул оценивающе-придирчивый взгляд в висевшее тут же большое овальное зеркало. Да, это его лицо. Волосы поредели, хотя стоят по-прежнему ежиком. Щеки запали, а нос изменился — кажется, вырос. Глянув внимательнее, Гарик вдруг понял, что превратился в копию Макара Пилатовича.