Сладкая жизнь
Шрифт:
А больше Голубь ничего не знал. Он Генке намекнул по телефону, чтобы тот на него рассчитывал и на всю Андрееву команду, но тот сказал, что не надо, сам справится. И через человека своего то же самое передал — отдыхайте, пацаны, прячьтесь получше, сами узнаете, когда можно будет высунуться. То есть следовало понимать, что Кореец с чьей-то помощью все же собирается с Трубой разобраться, а когда и как, хер его знает.
Но на тот мобильный, по которому Голубь с Корейцем связывался, он, Андрей, сам так и не позвонил. А чего звонить — чтобы услышать еще раз, что надо сваливать, чтобы еще раз осознать, что повел себя как дешевый фраерок? Или, что еще хуже, как отморозок, который, вместо того чтобы по-умному действовать, на курок жмет — и валит тех, кого и не нужно валить, и сам светится, и близких светит. Так что встречу Генке забивать было бессмысленно — тот даже встречаться не будет и, сколько ни просись, в дело не возьмет. Да еще и напомнит о том, что было, и твердить будет одно и то же — сматывай, потому что искать тебя будет Славка, вернешься, когда можно будет.
И будет прав, в общем. Хотя вряд ли знает то, что вчера сообщил Голубь. Он вчера приезжал, когда Таньки не было, — паспорт привез, и Аллы паспорт, но видно было, что не так что-то, да Голубь и не скрывал особо. Хитрый ему весть принес — что люди Трубы повсюду справки наводят, где Леший может быть. Хитрый с солнцевскими встречался по делу, а потом с измайловскими — и те и другие говорят, что слух ползет, что Труба Лешего приговорил. Причем никто не в курсах, что это Андрей ту перестрелку организовал — люди Трубы об этом ни слова, а так никому и в голову не придет, что Леший на такое способен. Однако Славка народа еще подтянул из Тюмени и окрестностей — чтоб показать, что не ослаб после той перестрелки, чтоб никто не думал, что можно от его дел кусок отхватить. А сам якобы открыто заявил, что где найдет Лешего, там и кончит…
— Ну это мы еще посмотрим, кто кого приговорил, — так он вчера Голубю заявил, усмехнувшись нетрезво, чтоб перестал уговаривать, что сматывать надо, перестал на загранпаспорт кивать. — Он меня — а я его. Сечешь, Пашка?
И Голубь кивал, конечно, — но не видно было в его кивках энтузиазма и оптимизма. И хотя самому ему в тот момент казалось, что звучит все это гордо и вызывающе, и весь вечер так казалось, пока пил, — утром сказал себе, что гнал понты. Потому что сам он Трубе ничего не сделает — если только киллера не найдет хорошего. Или если не опередит Трубу Кореец — в смысле если не кончит его раньше, чем Труба кончит их. Но хер знает, чем вообще Кореец занимается и что думает — а киллера искать самому надо. Потому что, кроме него и Голубя, никто из пацанов такого не сделает — а Голубя чего светить, хватит уже, засветил. Так что все надо делать самому — ездить, встречаться, и не один день, потому что сам он таких заказов никогда не делал. А значит, Трубе завалить его будет легче легкого — потому что все равно узнает, что Леший звонил тем-то и тем-то и собирается встречаться там-то и там-то. Пусть Славку в Москве не любят — но от кого-то, да узнает. А значит, пошлет людей, чтобы валили.
Он подумал с утра, что вот сейчас, пока он принимает утреннюю дозу, люди Трубы ищут его повсюду. Проверяют все связи, выясняют, где он бывает, где живет сам, и где родители, и где телки, которых он трахает. Вычисляют телефоны и адреса ближайшего окружения в расчете, что те их к нему и приведут. И это было неприятно. Не страшно, нет, но он в первый раз был в такой вот ситуации, и безысходностью от нее пахло. И сразу Вадюхины похороны вспомнились, заснеженное Ваганьково, дорогой гроб, опускаемый в промерзлую землю. Тогда зима — и сейчас зима.
Еще он подумал — рассматривая сейчас свой паспорт, толком не слыша, как собирается в другой комнате Танька, несущая оттуда какую-то бессвязную херню, — что, может, и был смысл в том, что Кореец говорил. Что будет, если не спрятаться, — это известно. Вон в девяносто третьем Валерку Глобуса приговорили, а потом и близкого его, Славку Бобона. Уровень дай Бог — Валерка вор, Бобон в авторитете, — а приговорили. И оба знали, что приговорены, а никуда не сматывали, не боялись, а может, не верили, а может, думали, что, если надо, везде найдут. Убили обоих в итоге. Конечно, Глобус беспредельщик был, да и Бобон, в общем, может, потому и не прятались. А вот для того, кем он хотел стать, скрыться было бы шагом разумным и оправданным. Только вот он еще им не стал — тем, кем хотел. Попытался, но упустил шанс.
Он подумал, что, наверное, так и в самом деле было бы лучше. Уехать куда-нибудь, полежать на пляже, потрахаться вволю, меняя девиц каждый день. И окончательно уверовать в то, что внушал себе все это время — что не его вина, что так вышло, что он только поднял свой авторитет, попытавшись разобраться с Трубой и лично завалить его за Генку, что никто уже никогда не скажет, что он фраер. Уехать на хер, и отдохнуть, и прийти в себя, и вернуться, когда Кореец разберется наконец с Трубой — потому что если он не разберется, то ему, Андрею Семенову, лучше не возвращаться.
То ли то, что осточертела пьянка, так подействовало, то ли то, что утомила до предела эта дура, но он вдруг подумал трезво, что ведет себя неправильно — сидит здесь с этой жопой, жрет вискарь целыми днями, ничего не делает. И выходит, что не отсиживается он, а просто отдаляет момент, когда его кончат. Просто тратит время, никому не звонит, дела забросил — хотя знает ведь, что Голубь в бизнесе не очень, самому этим заниматься надо, обзвонить хотя бы всех, с кем работает, узнать, как там чего. Но вместо этого сам лежит, жрет вискарь и понтуется спьяну. Хотя на самом деле чистый фраерок. К тому же приговоренный фраерок.
Самокритика, непривычная до жути, задела. Обычно возносил себя — а тут вдруг ронять начал и не пытался даже поднимать, придя к выводу, что тот, кто приговорен, тот реально мыслит. И что если он будет и дальше так вот валяться тут, то точно сдохнет фраером. А если будет что-то делать…
Он прислушался к Танькиным словам — говоримым, просто чтобы он не заподозрил, что она едет в кабак, а потом, может, трахаться. И сказал себе, что от приговоренного все шарахаются — даже те, кто не знает, и то чувствуют как-то, — ну, может, кроме самых близких, которые не боятся, что их рядом положат.
«Ну и что делать собрались, Андрей Юрьевич? — спросил себя. — Билет до Берлина заказывать? Или Корейца искать? Или того, кто на курок нажмет? Или, может, с делами разберетесь — хоть по телефону, чтобы вспомнили, с кем работают и кому должны, чтоб не бросать все так, потому что, хотя заначка и солидная, на всю жизнь не хватит? Или…»
Он сунул паспорт в карман пиджака, наткнувшись на что-то, извлекая еще один точно такой же. «Андреева Алла Михайловна, год рождения 1957, город Москва». На семь лет старше, ну на шесть с половиной — как он и думал. А на фотографии вообще молодая совсем.
«…Или, может, паспорт женщине отдадите?» — закончил вопрос, невесело усмехаясь мысли, что это самое неумное, что он мог бы сделать в данной ситуации. Почему-то почти окончательно трезвея — хотя только что добил очередную порцию.
— Андрюш, я поеду, ладно? Сейчас пять — к одиннадцати вернусь, может, попозже. Ты же понимаешь — пока выясним, что они хотят там конкретно для журнала своего, пока цену оговорим. Они же хитрые — начинают уговаривать, а чтобы легче уговорить, в ресторан приглашают. Я же им нужна — ты же знаешь, сколько у меня предложений. Так что раньше одиннадцати не буду. Не скучай, ладно?